Наконец Эдвард чистый и в сухой одежде сидит на лестнице с айпадом и безлимитом Netflix, в придачу у него пакет с конфетами, который я отыскала в глубине кухонного шкафа. Наверно, я его туда запрятала на «всякий случай» тоже (конфеты затвердели, срок у них вышел еще два года назад, ну, ничего страшного не случится, сахар – это же природный консервант, так что вряд ли они испортились, я так думаю. И потом, у Эдварда уйдет больше времени, чтобы их разжевать), а я пока уберу последствия потопа в ванной.

Под конец единственным грязным местом в отдраенной ванной была я. Да уж, дилемма. Я не осмеливалась оставить Эдварда без присмотра, пока буду принимать душ. В равной степени я не могла осмелиться взять его с собой в ванную, со своими детьми такой проблемы не было, но ведь Эдвард – это же не мой ребенок, и как я буду голая мыться в его присутствии, определенно, такое сурово порицается современным обществом. К тому же я ведь британка, то есть по определению у меня есть проблемы с принятием своего обнаженного тела в целом, не говоря уж о его демонстрации в частности. Такие переживания неведомы датчанам и прочим скандинавам, у которых нравы посвободнее, чем у застегнутых на все пуговицы (в прямом и переносном смысле) чопорных британцев.

В итоге решила, что завешу прозрачную занавеску банным полотенцем, тогда я смогу приглядывать за Эдвардом, а он меня не сможет видеть, особенно с того места, куда я его посадила. Достаточно я с ним с утра намучилась, не хватало еще, чтобы перед его невинным голубоглазым взором предстала тетя в чем мать родила, и он бы устами младенца вопрошал, а почему я такая кудрявая или еще чего похуже и покринжовее. Моя самооценка и так уже ниже плинтуса, вспомнить хотя бы того же Марка и его платонические представления о взрослых «играх».

Я проинструктировала Эдварда: он должен громко и четко петь песенку так, чтобы если я и отведу от него свой взгляд, пока буду мыть голову, то, по крайней мере, по звуку его голоса смогу определить его местонахождение и буду уверена, что он не отправился громить другие комнаты в моем доме. Теперь до меня доходит, что жалобы Ханны на Конана – Разрушителя жилищ совсем не были преувеличением.

Мы сошлись на песенке «Гори, гори, звездочка», Эдвард согласился петь ее вместе со мной без остановки, пока я не искупаюсь, хотя в моей голове крутился совсем другой мотивчик, что-то типа шедевра австралийца и поганца Кевина Уилсона «День пошел по пизде», но не думаю, что Ханна с Чарли будут мне благодарны, если их малыш Эдвард выучит с моей подачи этот хит и начнет распевать его на следующем музыкальном занятии «Мама и я любим тра-ля-ля».

Эдвард послушно пел. Я терла себя мылом. И мочалкой. И скрабом. Эдвард продолжал петь. Меня стало постепенно отпускать. Ведь я же помылась. Подумала, а что, если нам пойти гулять, подальше от моего дома, туда, где Эдвард сможет рушить чужие строения и настроения, по крайней мере у меня будут свидетели, если он зайдет слишком далеко, и в присутствии посторонних я буду вынуждена использовать приличные слова, а не ругаться как сапожник: «Что ты творишь, мать твою, свинтус ты окаянный!»

– Какая замечательная песенка, Эдвард! – подбадривала я его, выходя из душа. – Пой, пой, птенчик, не замолкай, тетя Эллен сейчас пойдет и быстро оденется, окей? Вот, какой хороший мальчик!

И тут я остановилась. Принюхалась. Знакомым душком потянуло. Я застыла как вкопанная от увиденного.

Эдвард, не прекращая распевать во все горло «Гори, гори, звездочка», медленно, но верно – так, чтобы я не заметила, отполз с места и добрался до сумки со своими причиндалами, которую я, ДУРА, оставила на полу после того, как переодела его, а он до нее добрался и распотрошил.

– Что ты делаешь? – едва слышно спросила я.

– Помогаю, – радостно ответил Эдвард. – Я мажу клем. Клем для попы холошо. Мама говолит, клем надо мазать, попа будет чистая. Я мажу твой глязный пол. Пол будет чистый, попа тоже будет чистая. Я холоший мальчик. Дай мне шикалатку, хачу «Октонавтов»!

Эдвард размазал по ковролину всю банку детского крема, начиная от двери ванной до конца лестничной площадки. Все, кто знает, что такое детский крем, сразу поймут, что такого жирной, вонючей, клейкой дряни человечество не заслуживает, я проходила через это два раза, и с Джейн, и с Питером, оба обожали мазать ковры этим чертовым кремом. Теперь вот Эдвард туда же, и сам весь в креме с головы до пят.

– Я холошо помогаю, – заверил он снова.

В голове мелькнула мысль, а не спалить ли весь дом к чертям, тогда не нужно будет чистить ковролин, отстирывать горы полотенец и одежды от унитазной жижи. Но ведь Эдвард все равно никуда не денется. Мне придется с ним и дальше мучиться. Я вздохнула, натянула банный халат и стала мыть Эдварда в третий раз. На часах только половина четвертого.

К пяти часам я уже была на грани того, чтобы звонить Ханне и срочно вызывать ее назад, а то я за себя не отвечаю. Единственное, что меня останавливало, это мысль о том, что в жизни Ханны такое происходит каждый день и потому я просто не могу взять и запороть ее попытку отвлечься от этого ада и хотя бы на денек вернуться в мир взрослых, где ведут осмысленные разговоры и принимают ванны без дезинфицирующих средств.

После третьей – надеюсь, последней за сегодня – ванны мы с Эдвардом отправились на прогулку до ближайшего магазина. Я надеялась, что неспешная прогулка окажет на него успокаивающее воздействие. Но для Эдварда существовало только два режима: неподвижное стояние вкопанным столбом и внезапный забег на дистанцию, как Спиди Гонзалес, при этом его развлекало, что я бежала за ним, кричала и пыталась поймать. Полчаса проторчали в парке, где я одурела раскачивать его вверх-вниз, взад-вперед на разных качелях, ловить на горке, потому что он так и норовил ткнуться мордой в грязь, так что пришлось идти домой мыться в четвертый раз. По дороге домой нам повстречалась словоохотливая пожилая леди с собачкой, которая остановилась поболтать с малышом и его милой бабушкой (так она меня назвала, старая ведьма).

Эдвард охотно отвечал на расспросы.

– Эллен плохая. Эллен говолит «чолт». Плотивная Эллен. Я не говолю «чолт». А ты говоришь «чолт»? – тут леди поторопилась удалиться со своей псиной.

– Толстая попа! – крикнул ей вслед Эдвард.

Если честно, то у нее действительно был огромный зад, не то чтобы мне не достает воспитания, но я едва сдержалась, чтобы не нагрубить ей за то, что она меня назвала бабушкой. Я что, реально похожа на бабушку? Понятно, что на дворе двадцать первый век и бабушки сейчас встречаются всяких мастей, форм и возрастов, так что не нужно стереотипов, будто бабушка – это седовласая старушка с вязальными спицами в руках, бесплатным проездным на автобус и со сливочными карамельками в ридикюльчике. И тем не менее. Я даже посмотрела на себя в камеру телефона, чтобы удостовериться, а не бабулька ли я. М-да, одного дня с Эдвардом было достаточно, чтобы превратиться в страшилище, даже делая скидку на типичное нелестное отражение, которое ты всегда видишь на фронталке.