Воображение рисовало картину, одна мрачней другой. Следуя внутренней логике, представил себе ужас почтового служащего, увидевшего в поле свою любимую, о чем рассказывалось в другой песне.
Прокладывая путь в снежной целине я все шел и шел, теперь уже без всякого разбора, куда выведут ноги. Мелькнувшая в сознании мысль становилась все уверенней, наполняла меня невиданной силой, светилась огоньком надежды. “ Да что ж это я раскис? Выйду же куда-нибудь - не беспредельное это болото!”
Прошло еще не менее часа, пока я наконец-то добрался до околицы Брахлова. Правда, с другой стороны. Была уже ночь, когда я, донельзя уставший, но бесконечно радостный, переступил порог родной хаты. Обернувшись на стук, мать бросилась мне навстречу. По выражению ее глаз, дрогнувшему, умиротворенному голосу, было видно, какой неимоверной тяжести груз свалился с ее плеч.
- Да йдеж ты, быв?
- В школе, где же мне еще быть.
Я снял тяжелое, задубевшее от таявшего снега пальто, разулся и почувствовал, какая несказанная благодать обволакивает всего меня. Тепло отчего дома.
Глава 6. Бегунов
Мы с ним жили на одной улице, протянувшейся на добрый километр вдоль прибрежного луга и носившей довольно распространенное название Слобода. Была она односторонней, всеми своими тесовыми воротами, светлыми парадными окнами, обрамленными резными, расписными наличниками, она смотрела в сторону реки, фиолетовой лентой, поблескивавшей невдалеке.
Жил Василий в самом конце улицы, и по утрам, направляясь в школу, заходил к нам во двор, обращался ко мне, уже поджидавшему его в полном снаряжении, с неизменным “Ну, пошли”. А после занятий вместе же возвращались домой. И так каждый день. Если, конечно, накануне между нами не пробегала черная кошка. А такое иногда случалось.
Хотя, делить, собственно, нам было нечего. Один и тот же возраст, одинаковые семьи, (отец, мать и один брат), середняцкий достаток у него и меня. Как-то мы даже спали на одной кровати, правда, только две ночи. Было это в первую нашу шэкаэмовскую зиму. Морозы стояли лютые, а тут еще метели, пурга. Наши отцы, опасаясь, как бы нас с Васей не постигла судьба безвестного ямщика, замерзшего в той степи, обратились за содействием к местным властям, а те, в свою очередь – к чернооковским. И вышел в духе лучших времен военного коммунизма декрет сельского совета: определить на постой двух школяров в дом крестьянина Рубцова.
У хозяина дома, естественно, согласия не спросили. А был он довольно зловредный старикашка. На селе его звали “Шост” - это потому, что у него на руке было шесть пальцев. Был он, вероятно, осколком некогда знатного рода, дальним потомком тех самых Рубцов, что когда-то владели не только Чернооковом, но и многими другими селениями округи. У Шоста богатства предков, конечно, не было, кроме добротного, о четырех комнатах дома в центре Черноокова, но кровной обиды на нынешнюю власть хватало с избытком. Ее он и обратил на нас, непрошеных квартирантов. Поселил в какой-то закуток темный - ни окна, ни стола, ни табуретки, только колченогий топчан, покрытый грязным одеялом. В печке шипели, потрескивая, сырые дрова, мерцающими вспышками освещали наше убогое жилище. Разложив тетради на топчане и согнувшись в три погибели, мы делали уроки.
Первым не выдержал Бегунов. Разуверившись в возможности записать в полутьме решение заданной на дом задачи, он простонал: