Примерно в этом духе дьяк мне и рассказывал. И об их жестокости, и о безнаказанности, поощряемой самим ца­рем, который самолично повелел земским судьям «судить строго и праведно, а наши виновны бы не были», и об их наглости, и о прочем.

Он даже привел примеры, чем это пересечение границ заканчивалось. Запомнился мне один из случаев, когда Андрей Овцын, будучи из служилых удельных князей, впервые попал в Москву и заплутал в ней, угодив на Арбат. «Коварного злоумышленника» тут же схватили и повеси­ли для острастки всем прочим, а рядом с ним, в качестве издевки, привязали живую овцу. Весельчаки, мать их.

Получается, мне и впрямь повезло, что я остался целе­хонек. Не иначе как ту же подкову в буквальном смысле «на счастье» отломил от конского копыта мой ангел-хранитель. Или златокудрый красавчик Авось. Или веселые подружки — гречанка Тихе и римлянка Фортуна. Словом, кто-то из них или все вместе.

Не ограничившись нотацией, Висковатый не поленил­ся, письменно перечислил мне все взятые царем в оприч­нину улицы Москвы, а также границы, отделяющие их от земщины, чтобы я заучил наизусть. Посейчас помню этот небольшой желтоватый листок, на котором дьяк крупны­ми аккуратными буквами вывел: «Не ходити тобе за ради береженья живота свово от Москвы реки по Чертольской улице и по Семчинову сельцу до самого всполия, да по Арбацкой улице и по Ситцевому врагу до Дорогомилова всполия, да с опаскою шествовать по Ыикицкой, ибо ошуюю, ежели глядючи от города, она тако же в опрични­не». А в конце — видно, устал перечислять — дьяк сделал короткую приписку: «А лучшее всего в Занеглименье во­все не езди».

Я хоть и любопытный человек, но рисковать попусту не в моем стиле, а потому после предупреждения дьяка в те места, что перечислил Висковатый, действительно боль­ше не ездил, разве что пару раз прошвырнулся по Кузнец­кому мосту, но в основном ограничивался восточной сто­роной города — той же Варваркой и Ильинкой, а также За­москворечьем — когда навещал Апостола.

Кремль — дело иное. Его я облазил весь, забираясь в са­мые отдаленные от подворья дьяка уголки вроде Коню­шенного и Житного дворов, расположенных на участке между западными Конюшенной и Боровицкой башнями. Правда, за ворота, которые были в последней из упомяну­тых, я не выходил — они напрямую вели к опричным вла­дениям царя. Зато через ворота Безымянной башни я ха­живал не раз, неспешно прогуливаясь вдоль участка сте­ны, идущей от Благовещенской башни к Водовзводной, которую тут называли Свибловой, и размышляя, удастся ли мне заложить Валерке письмецо. Пускай оно еще не го­тово, да и хвалиться особо нечем, но с диспозицией, коль Время позволяет, определиться надо.

Про остальные ворота, выводившие в веселый, тароватый и разудалый Китай-город, добрая половина которого представляла собой обычный базар, а вторая подступы к нему — там торговцы либо жили, либо складировали свои товары, я вообще молчу. Редкий день я не проходил через Никольские, Фроловские или Константино-Еленин­ские.

Словом, жизнь была насыщенная, и времени на скуку не оставалось.

Висковатый с того раза не обиделся ни на меня, ни на мое предостережение. Может, умом он мою правоту и не признал — гордыня мешала, но сердцем и сам чуял нелад­ное. Чуял и все равно упрямо лез на рожон, прямо в пасть чудовищу на троне. Ну как кролик перед змеей, честное слово.

Переговоры продолжались, и чем дальше, тем больше не по сценарию Ивана Михайловича, которого царь вы­нуждал требовать совершенно несуразные вещи. Тот хотя поначалу и спорил, но потом скрепя сердце все равно под­чинялся. Всякий раз после этого он приезжал на свое под­ворье угрюмый, насупленный, долго орал на слуг, давая выход скопившемуся за день раздражению, а потом вызы­вал меня и просил... рассказать ему какую-нибудь сказку.

Я послушно выполнял его просьбу, повествуя о чопор­ных китайских императорах, о йогах, которые вытворяют всякие чудеса в далекой Индии, об аборигенах Нового Света, о диковинных животных Африки, о папуасах, ко­торые круглый год ходят в одних набедренных повязках, а пропитание добывают, лежа кверху пузом и ожидая, когда в их раскрытый рот упадет очередной банан. Иван Михай­лович поначалу рассеянно внимал — события дня отпус­кали дьяка не сразу, но потом усилием воли ему удавалось отогнать их в сторону, он начинал вслушиваться в мои слова, и чем дальше, тем внимательнее. Даже несколько странно было смотреть, как этот солидный седовласый человек, сидящий передо мной, то по-детски заливисто хохочет, то изумленно поднимает брови, то восхищенно цокает языком.

Как правило, сразу после моего очередного рассказа он задумчиво произносил какую-нибудь многозначитель­ную фразу, служащую своего рода перекидным мостиком между повествованиями о псевдостранствиях купца синь­ора Константино Монтекки и делами насущными.

Он не советовался со мной. Домашний учитель его сына, пусть из знатного иноземного рода,— разве это ве­личина для канцлера Российской державы? Однако вскользь о тех же переговорах он упоминал, а потом вся­кий раз искренне удивлялся, откуда я про все знаю, если он ничего не рассказывает даже жене, и настороженно умолкал, не желая поверить, что главный источник моей информации — он сам.

Когда мне окончательно надоели его подозрения, я за­ранее нарисовал на листе бумаги человечка, пронзающего копьем змею. Получилось, конечно, не ахти, в духе художников-примитивистов, но понять, что изображено, все равно можно. Потом я разрезал этот лист на кусочки, по­старавшись придать им форму попричудливее, и, когда Висковатый в очередной раз удивился моим познаниям, принялся показывать наглядно:

—  Вот ты мне говоришь один кусочек, вот другой, вот третий, после чего я их складываю воедино.

— Все равно получается не полностью,— резонно за­метил он, показывая на зияющие в картинке дыры.

—  Не полностью,— согласился я.— Но взгляни сам, разве теперь нельзя домыслить остальное?

Дьяк оценивающе посмотрел на сложенное мною. Действительно, пускай у змеюки не хватало хвоста, у че­ловечка — второй руки и одной из ног, отсутствовала так­же часть копья, но сюжет нарисованного был вполне по­нятен.

—  Вот я и домысливаю,— победным тоном произнес я, извлекая оставшиеся кусочки бумаги и устанавливая их в картинку.

— Ловко,— одобрил Висковатый и прокомментировал по-своему: — Яко стеклышки в храмах. В россыпь взять — забава для детей, а выложить, яко должно,— и хоть мо­лись. Зело искусно,— И уважительно покосился на меня.