Я не стал вникать, о чем говорилось в магдебургском праве. Ник чему. Да и не действовало оно на Руси. Тут во­всю хозяйничало иное право — желание венценосного са­модура, считавшего, что признание обвиняемого является царицей доказательств, а все остальное прилагаемое к нему.

Добиться же признания можно всего за один день. Если постараться, разумеется, имея в наличии дыбу, огонь, раскаленную кочергу, щипцы, клещи и прочие ин­струменты, способные «убедить» человека поскорее со­знаться в своих грехах, даже если их не было в помине. Так что не прав был Ицхак. К сожалению. Но объяснять ниче­го не стал. Бесполезно. Не понять еврейскому купцу, да еще со знанием магдебургского права, законодательной специфики Руси.

А он все продолжал ныть, заодно попрекнув меня за то, что мы, дескать, упустили из виду боярина Семена Васи­льевича Яковлю, который, в отличие от наших заимодав­цев, уже неделю как пребывал в малоприятной компании подручных Малюты.

—  Ежели бы у него деньгу заняли, там могли бы хоть с Фуниковым расплатиться, а так что я теперь буду де­лать? — уныло причитал Ицхак.

—  Ну не было его в моем видении,— обескуражено развел я руками.— Фуникова видел, людей новгород­ских — тоже, Захария Очин-Плещеева с сыном Ионой на плахе вот так же явственно, как тебя перед собой,— вдох­новенно врал я,— а боярина Яковлю среди них не наблю­дал.

В самом деле, откуда мне знать, почему его фамилия не была включена в тот тайный список, по которому мы с Ицхаком трудились. Или, может, я ее пропустил? Запрос­то могло быть. Только сейчас уже не проверишь — спалил я эту бумагу, и уже давно, еще перед первым визитом к Висковатому. А зачем она мне, когда осталось всего два нео­хваченных нами человека — сам Иван Михайлович да его брат Третьяк, кстати, тоже дьяк, только не помню, какого приказа. Вот накануне визита к Третьяку Михайловичу Висковатому я и избавился от этой опасной, попади она не в те руки, улики.

Кстати, с брательника царского печатника мы поимели тоже весьма прилично. После ожесточенных долгих тор­гов, когда ставку выплаты пришлось увеличить до тридца­ти пяти процентов, Третьяк Михайлович согласился-таки ссудить нам полтысячи рублей, причитая, что это — все его скромные сбережения, которые он скопил себе на ста­рость. Понятное дело — лучше иметь к старости шестьсот семьдесят пять рублей, нежели пятьсот. И пусть сумма не круглая, зато выглядит более приятной, что на вес, что на ощупь. Между прочим, здесь даже червонец — о-го-го. Село на него не купишь, а вот к захудалой деревеньке на несколько дворов прицениться можно. Другое дело, что просто так ее тебе никто не продаст — кончились те време­на. Вначале владельцу надо добиться разрешения на про­дажу у самого царя, а уж потом торговаться с покупателем. Но как бы там ни было, а почтенный Третьяк одним ма­хом ободрал меня на пятнадцать потенциальных дере­вень. Будет где коротать старость, которая ему, как и воз­врат долга, не светит.

Наверное, я рассуждаю цинично. Не буду спорить. Но тут уж ничего не поделаешь — грубый век, дикие нравы, волчьи законы. Налагает, знаете ли. К тому же я искренне пытался спасти его брата, да и самого Третьяка, если уж на то пошло. Правда-правда. И пес с ними, с пятьюстами рублями, равно как и с процентами. Отдал бы с легким сердцем из причитающейся мне доли и глазом не моргнул.

Но на мой очередной пророческий прогноз, что, если дьяк не уймется, а продолжит перечить, царь непременно повелит отправить на Пыточный двор, а потом на плаху одного из младших братьев, Иван Михайлович отреагиро­вал очень нервно и весьма бурно. Когда в ответ начинают стучать кулаком по столу, расплескивая вино из кубков и заставляя подпрыгивать фрукты в блюдах, лучше не про­должать. Схлопотать от своего будущего свата кулаком по уху — перспектива не из приятных.

Однако когда я прощался с Ицхаком, то в благодар­ность за радостную весть про Долгорукого, проживающе­го в Москве и имеющего дочь Машу, обнадежил купца тем, что видение два дня назад повторилось. Было оно еще страшнее, ибо мне пришлось наблюдать все подробности казни того же казначея, которого попеременно обливали то кипятком, то ледяной водой. Мой рассказ слегка вдох­новил унылого купца, обнадежив его, что перспективы нашего с ним сотрудничества вполне могут оказаться не такими уж убыточными.

Но я отвлекся.

После полученного известия о том, кто является отцом моей Машеньки и где они проживают, редкий день прохо­дил без того, чтобы я не напомнил Висковатому об обеща­нии выступить в роли свата. Терзал я его таким образом полторы недели, но своего добился — Иван Михайлович дал слово, что ровно через седмицу, то есть в ближайшую неделю, он отправится туда в гости. Вместе со мной, разу­меется.

Да и то сказать — давно пора. Сроки-то поджимали. На дворе давно стояла середина июня, и сколько у меня оста­валось в запасе времени, я понятия не имел, надеясь толь­ко на то, что пока прибывший накануне, то есть десятого числа, в субботу, датский принц Магнус из Москвы не уедет, никаких резких изменений в судьбе моего свата не приключится.

Ох, как же долго тянулись эти нескончаемые шесть дней, которые оставались до долгожданной встречи. От восхода до полудня, казалось, проходила целая вечность, а от полудня до заката — целых две.

Особенно тоскливы были часы послеобеденной фиес­ты. Растомленный сытной трапезой народ шел почивать, а мне, которому кусок не лез в горло, оставалось лишь зави­довать спящим и тупо смотреть в слюдяное оконце, уныло восседая на лавке.

Ночью сон тоже обходил меня стороной. А тут еще, как назло, хозяин дома совсем забыл об учителе своего сына, перестав зазывать по вечерам в свою светелку. С одной стороны, даже хорошо — никто не отвлекает от предвку­шения долгожданной встречи, но с другой — плохо, пото­му что никто не отвлекает и не помогает скоротать мучи­тельно тянущиеся для меня вечерние часы. Словом, как ни крути, но у каждой медали имеется своя оборотная сто­рона, как мудро заметил один зять, которому пришлось раскошеливаться на похороны тещи.

С четверга время пошло быстрее, поскольку я спохва­тился, что у меня нет парадно-выходного костюма и вооб­ще ничего сменного, кроме штанов от камуфляжа, кото­рые были бесполезны и бережно хранились мною исклю­чительно как память о двадцать первом столетии. Тот на­ряд, в котором я занимал деньги, был еще ничего, но, во-первых, все-таки поношенный, а во-вторых, много­численные трапезы не прошли даром. Увы, но некоторые пятна застирать портомоям не удалось, а химчистки, увы, не имелось.

Ицхак, к которому я примчался с требованием срочно меня приодеть, выглядел, как ни удивительно, еще более печальным, чем в нашу предыдущую встречу, хотя свежие новости, казалось бы, наоборот, должны были его разве­селить, поскольку он через знакомых купцов узнал, что согласно царскому повелению дьяк приказа Большого прихода Иван Булгаков-Коренев препровожден на Пы­точный двор. Что да как — тишина, но Ицхак совершенно справедливо полагал, что две тысячи рублей и еще пятьсот сверху отдавать этому финансисту ему уже не придется.

— Итого чистого дохода уже четыре тысячи рублей, из коих тебе причитается восемьсот,— деловито подбил он текущий баланс. И ни тени улыбки на лице — даже странно.

Я прикинул в уме. Выходило, что помимо Булгакова-Коренева загребли еще кого-то, а скорее всего — не­скольких. Хотел было спросить, кого именно, но не стал. Какая, в конце концов, разница. Главное, что летописи не лгали и знаменитые покаянные синодики Ивана Грозного тоже.