Я сокрушенно вздохнул и согласно кивнул головой, с превеликим трудом всем своим видом изображая вселен­ское уныние и величайшую скорбь от того, что так глупо попался.

— Ну то-то,— удовлетворенно заметил Висковатый,— Коль мое не прошло, так хоть твое решили.

— Отчего же не прошло, почтенный Иван Михайло­вич? — Я стряхнул с себя напускную печаль, — То ж я тебе показал, как человека к нужному для себя подводить.

Я ведь и сам жениться задумал, а кто за меня княжну от­даст? Тут без хорошего свата и пытаться нечего, только людей насмешишь. Иное дело — с тобой. Правду ты ска­зывал, цареву печатнику и думному дьяку, который в са­мых ближних у государя, никто отказать не посмеет.

Висковатый оторопело уставился на меня, как-то по-детски приоткрыв от удивления рот, и застыл, не гово­ря ни слова.

«Интересно, материться начнет или кинет чем-ни­будь? — отрешенно подумал я,— Кубок-то как раз в руке, а он хоть и небольшой, но серебряный. Таким залепить — синяк неделю светиться будет, если увернуться не успею. Ну и пусть. А слово-то все равно дал. Ради этого можно и по уху получить».

Но я его недооценил. Как бы он повел себя в схожей си­туации, находясь среди других бояр, особенно если бы за­метил на их лицах насмешливые улыбки, судить не берусь, но в уютной маленькой комнатушке свидетелей не было, поэтому он нашел в себе мужество признать, что его про­вели, и принялся весело хохотать. Я тоже деликатно улыб­нулся, продолжая оставаться настороже — чтобы уверну­ться, если все-таки кинет. Но опасения были напрасны — дьяк хохотал от души. Как большинство умных людей, он умел признавать свои ошибки.

—  А я-то сижу да пыжусь пред ним, что поймал за язык,— веселился он,— Ну ровно яко та лягва, кою маль­цы чрез соломинку надувают. Ну и поделом мне, старо­му.— Он вытер выступившие на глазах слезы, после чего осведомился: — Выходит, это ты меня за язык словил? Ну тогда поведай, что за девицу высмотрел. Коль выбор сде­лан, стало быть, имечко ее тебе уже известно, так ведь?

— Известно,— согласился я,— Марией ее зовут, дочка князя Андрея Долгорукого.

—  Ну спасибо хоть, что не Шуйских облюбовал, не Ве­льских, не Мстиславских, да не из Захарьиных, особливо романовского помету. Тут и впрямь тяжко пришлось бы. Даже мне,—уточнил он несколько надменно.—А с Долго­рукими куда проще. В опричнину они не вписаны, да и во­тчин у них небогато. Пращур их, Иван Андреич, что еще в Оболенских ходил, и впрямь изрядно имел, но опосля того, как сынок Владимир их своему потомству раздал, ныне у каждого всего ничего. Иные хоть и поставили свои дворы в Москве, так и те больше на избы похожи, чем на боярские терема,— пренебрежительно хмыкнул он и де­ловито осведомился: — А твоей зазнобы батюшку как звать-величать?

— Андрей,— грустно повторил я.

— Это я слыхал,— кивнул он,— Но Андреев у Долгору­ких много. Одних только внуков Андреев у князя Влади­мира Ивановича двое — Андрей Тимофеич да Андрей Семеныч. А еще из правнуков тоже есть Андреи — Андреич, Михалыч да Никитич. Потому и вопрошаю, чья она дочь.

—  Не знаю я отчества ее батюшки,— грустно вздохнул я, припомнив, как плевался после прочтения Бархатной книги — не могли отцы фантазию проявить,— Случайно я ее увидел, да и то недолго, когда ее в Москву везли. Только и успел узнать, что она Мария Андреевна Долгорукая.

— И что ж, так сразу в сердце и запала? — полюбопыт­ствовал дьяк.

—  Сразу,— кивнул я.— Как из пищали кто в него вы­стрелил.

—  Ишь ты,— уважительно произнес он.— Ну ладно. Раз в Москву, оно уже полегче искать будет. Тут их всего трое из пятка. Как узнаю, сразу обскажу, токмо не вдруг — ныне недосуг мне. Сам ведаешь, что с послами Жигмундовыми говорю веду...

С того времени редкий вечер я проводил в одиночестве, а два-три подряд и вовсе ни разу. Приходил Висковатый за мною всегда сам и только в сумерках, то есть перед сном. Я уже ждал его визита, поэтому он не говорил лишних слов. Зайдет, поздоровается — вроде как хозяйский долг вежливости перед гостем — и тут же, развернувшись, сле­дует к себе в светелку, то есть в кабинет.

Был он у него устроен достаточно хитро — со страхов­кой от подслушивания. Единственный вход в него вел че­рез просторные сени, которые я, следуя за Иваном Ми­хайловичем, всегда запирал на крюк. Рядом, через стенку, помещений не имелось вовсе — светелка была самым да­льним на втором этаже правого, мужского крыла здания.

Говорили о разном. На примере датского Фредерика II убедившись в точности моих словесных портретов — не зря я их заучивал,— чаще всего он спрашивал меня о мо­нархах соседних стран, как они да что. Характеристики, которые я давал тому же Юхану III, всего два года назад ставшему шведским королем вместо своего полубезумно­го старшего братца Эрика XIV, или больному, но еще хо­рохорившемуся польскому королю Жигмунду, дьяка из­рядно забавляли.

К тому же, как я понимал, они в точности совпадали с донесениями русских дипломатов и купцов, только были более емкими, а потому он временами хоть и похохатывал, но слушал меня очень внимательно. Стоило мне обмолви­ться о Жигмунде, который настолько перетрудился с пре­красным полом, истощив свою жизненную силу, что вы­глядит в свои пятьдесят дряхлой развалиной и сроку ему не больше двух-трех лет, как он тут же принялся выяснять, откуда я это знаю и насколько можно верить моим источ­никам.