— Я к тому, что царь и детей бы не пощадил, если бы они у них были,— терпеливо пояснил я.

—  Господь с тобой! — Она перекрестилась и после не­которых колебаний осенила двумя перстами и меня,— Всевышний нас не оставит. Да и слаб покамест Ванятка. Тока отошел от болести — куды ему бежати? А ежели сыз­нова в дороге что приключится?

— А ты слыхала, что в народе говорят? Надейся на бога, а сам не плошай, бог-то бог, да и сам не будь плох, — начал я цитировать подходящее, но она по-прежнему не хотела и слышать об отъезде.

— А Константин-то Юрьевич, пожалуй, что и дело го­ворит,— вступила в бой помалкивавшая до поры до време­ни Беляна, а я про себя отметил, что мои акции стремите­льно повышаются день ото дня.

После нажима старой мамки, чье мнение было для Ага­фьи Фоминишны неоспоримым авторитетом, потенциа­льная вдова стала колебаться, но затем вспомнила про па­рализованную старушку-мать Ивана Михайловича и вновь заявила решительное «Нет!», после чего уставилась на меня большими серыми глазами и как ни в чем не бы­вало простодушно спросила:

— Ты скажи, чего делать-то надобно?

Здрасте пожалуйста. Я же говорю — бежать, а она...

Ну как галчонок в мультфильме про дядю Федора. А я, получается, почтальон Печкин. Газет не принес, зато предлагаю спасение для вашего мальчика. Мне же в ответ: «Не пойдет» и тут же «Что делать надо?». И как втолковать этому упрямому «галчонку», что промедление смерти по­добно, я понятия не имел.

А потом уговоры потеряли всякий смысл. Царя нако­нец осенило, что кому-нибудь из наиболее здравомысля­щих — «галчата» не в счет — придет в голову сбежать от за­служенной кары, и он повелел выставить на воротах опа­льных стражу из числа стрельцов.

Хорошо, что я к этому времени предусмотрительно от­правил Андрюху Апостола снова в Замоскворечье, к пи­рожнице Глафире, чему он, кстати, был весьма рад, да и я тоже — хоть о нем заботиться не надо. Впрочем, сам я по-прежнему мог покинуть опасное место в любой мо­мент — стража беспечно стояла только у ворот, совершен­но игнорируя боковую «холопскую» калиточку, ведущую к соседям, а также тыл усадьбы со стороны сада, огоро­женный хилым плетнем, который упирался в здоровен­ную стену Кремля.

Почти упирался, но не совсем — имелся проход, при­чем не такой уж узкий — метров десять, по которому мож­но было преспокойно добраться и до Богоявленскойбашни с воротами, ведущими к каменному мосту через Неглинную, а если катить в другую сторону, то, минуя се­верный угол Кремля с глухой Собакиной башней, запрос­то добраться до Никольских ворот. Выехать по нему меж­ду подворьем и крепостной стеной навряд ли получится — засекут сразу, а вот прошмыгнуть пешком, да в темное время суток — свободно.

Потом-то до меня дошло, почему допустили эдакое разгильдяйство. Никому даже в голову не могло прийти, что боярыни, не говоря уж о княгинях, схватив детей в охапку, могут рвануть на своих двоих куда глаза глядят. Им, кстати, действительно не приходило. Раз нельзя вые­хать на возке, да чтоб сзади следовала вереница телег с на­житым добром — значит, будем сидеть на сундуках и не рыпаться.

Когда я впервые заикнулся о такой «экзотической» форме побега, то меня не поддержала даже Беляна. Уперев руки в боки, она сурово заявила, что, может, в неких ба­сурманских землях такой позор для баб не в диковинку, коль они там в своих лесах голыми до пупа пляшут (не иначе как Ивашка пересказал ей про обычаи папуасов), а тут, на честной Руси, иные обычаи.

— Если они кое-кому не по ндраву, то пусть себе сига­ют через плетень с голым задом, а нам о такой срамоте и думать зазорно,— заключила она.

Пониженный в звании от «доброго молодца» до «кое-кого», я сделал робкую попытку пояснить — мол, проход беру на себя, завалить кусок шатающегося плетня нечего делать, и прыгать ни через что не придется,— но меня не хотели даже слушать.

— Мальчишку хоть пожалейте,— тщетно взывал я, но мне поясняли, что как раз они-то его и жалеют, а потому никуда со мной не отпустят, да еще в таком состоянии.

Спустя всего три дня я предложил им еще один и впол­не добропорядочный вариант. Путем нехитрых экспери­ментов мною была установлена и на практике проверена возможность почти легального выхода через главные во­рота, точнее, через калиточку возле них. Для этого нужно было разговориться со стрельцами, стоящими на стра­же,— пара пустяков. После чего, сочувствуя их нелегкой службе, неторопливо начать посасывать медок. Попро­сят — не давать. Категорически. Иначе заподозрят нелад­ное. Затем заявить, что и рад бы поделиться, но тут самому мало, только губы намочить. Вон, на донышке бултыхает­ся—и демонстративно потрясти фляжку. Ну а потом ми­лостиво дать им отхлебнуть. Все. Начало положено. Даль­ше неотвратимый для русского человека процесс, когда глоток переходит в выпивку, та перерастает в пьянку, а по­следняя почему-то оборачивается безобразной попойкой до беспамятства. На худой конец, и для особо стойких есть сонные травки и даже фабричное снотворное, которое у меня еще оставалось из захваченного в путь-дорожку,— целых пять таблеток люминала. На слона — не знаю, но на бригаду стрельцов хватит наверняка.

Караул сменялся поутру и дежурил до вечера. Чтобы смыться из Кремля, достаточно пройти пять минут пеш­ком до ближайших Никольских ворот, а это уже веселый Китай-город, это шумный Пожар, где ищи-свищи. Для надежности можно одолеть еще пару километров и вооб­ще выйти за пределы городских стен, добравшись до За­москворечья. Ну а потом на заранее приготовленных ко­нях вперед и с песней. Прости-прощай, царь-батюшка, и поминай как звали.

Вначале я добросовестно проверил все на себе. Срабо­тало как часы. Заглянув на подворье к Ицхаку, я перегово­рил с ним об очередном займе на тех же условиях, что и ра­ньше, после чего мухой метнулся к дому пирожницы, от­дал соответствующие распоряжения Апостолу и рванул обратно. Можно было и не спешить, но я решил подстра­ховаться, появившись в тереме бывшего царского печат­ника Висковатого задолго до вечерней смены стрельцов.

Однако на компромиссный вариант согласия мне тоже не дали. Промучившись еще пару дней, я предложил иной — тут им делать вообще ничего не надо, поскольку они остаются в тереме, а я забираю с собой только маль­чишку, но последовал очередной отказ, и в такой катего­рической форме, что стало ясно — повторять предложе­ние означает нарваться на грубость.