— А ты на-ка вот, квасу испей,— решительно сказал я, протягивая Агафье Фоминишне один из кубков.

Та послушно приняла его из моих рук, сделала неско­лько глотков, и вдруг глаза ее стали закрываться. Я еле успел подхватить медленно начавшую заваливаться набок женщину. Успевшая сообразить Беляна тут же помогла мне кое-как довести ее до соседней комнаты, где находи­лась ложница, после чего, уложив женщину на кровать, я на цыпочках двинулся обратно.

— Три ночи не спала, вот и сомлела,— деловито пояс­нила появившаяся спустя несколько минут Беляна.

— Тогда пусть спит,— кивнул я и опробовал отвоеван­ные командные права: — На ужин не будить, пусть отды­хает до утра. Все равно один день ничего не даст. Как про­снется — покормить, ну а уж потом пришлешь за мной,— И уточнил: — Мать-то Ивана Михайловича где?

— О Третьяке услыхала — еще держалась, а как хозяина не стало, так у нее руки-ноги отнялись,— деловито доло­жила Беляна,— Ныне на кровати лежит. Язык тоже отнял­ся — бу-бу-бу да бу-бу-бу, а разобрать никто не может. Чего теперь с нами-то будет, добрый молодец? — заговор­щическим шепотом спросила она, молитвенно сложив руки на груди.

«Ага, приспичило,— с легким ехидством подумал я.— Быстро же я в твоих глазах из басурманина в доброго мо­лодца превратился. Прямо как в анекдоте: «Сегодня — Че­бурашка-дружочек, рассольчику принеси, а вчера — по­шел вон, сковородка с ушами».

Но вслух злорадствовать не стал. Разве что потом, когда-нибудь, если ее поведение опять испортится. Тогда можно и напомнить.

—      Будете меня слушаться, как Иван Михайлович ве­лел, ничего худого не приключится. Уберегу,— бодро за­верил я и тут же поймал себя на мысли: «То есть как это потом? У тебя что, парень, своих дел нет? И сколько ты со­бираешься с ними возиться?»

«А сколько надо, столько и буду!» — огрызнулся я, и скрипучий голос здравого смысла умолк.

Следующий день тоже прошел впустую, но вновь не по моей вине. На сей раз слег юный Висковатый. К вечеру у мальчишки поднялась температура, и всю ночь под командой Беляны дворовые холопки суетливо бегали ту­да-сюда.

Спешно найденные бабки-лекарки лишь охали, тол­ком ничего не говоря. Лишь ближе к полудню их консили­ум пришел к единодушному выводу, что мальца сглазили, если только не напустили на него порчу. Диагноз вызвал новые стоны, ахи и вздохи, но бабки заверили, что, хотя случай и сложный, они все-таки берутся подсобить, тем более кое-что ими уже сделано и жар у дитяти они малость сбили. Условие только одно — никаких посторонних ря­дом с ребятенком быть не должно, иначе они не могут ру­чаться за благополучный исход.

После этого все дружно покосились на меня, хотя слег­ка сбитая температура — исключительно моя заслуга. Моя и таблетки аспирина, которую я умудрился растворить в стакане с водой и кое-как напоить Ивашку.

— А святой воды из Благовещенского собора мож­но? — робко уточнил я.

Одна из лекарок, старая карга по прозвищу Ждана, ав­торитетно заявила, что поить лучше всего той водой, в ко­торой мыл ноги известный на Москве юродивый Трифон Косой. Я решил, что ослышался. Вторая тут же заспорила с ней, уверяя, что Мефодий Плакальщик гораздо святее, а потому и вода, в которой он мыл ноги, пользительнее.

Я онемел от ужаса. Если некий гражданин Трифон был мне неизвестен, то Мефодия Плакальщика я пару раз ви­дел, когда случайно проезжал мимо храма Покрова, и за­помнил его имя исключительно из-за отвратного впечат­ления, которое он на меня произвел. Чем он болен, я не знаю, но убежден, что болезней в нем, как блох на шелу­дивой собаке.

Вечно слезящиеся глаза — раз. Я не окулист, поставить диагноз не могу, но понять, что они у него больные — спе­циалистом быть не надо. Вонь от него шла несусветная. Это два. Он то ли ходил под себя, то ли гнил заживо. Я бо­льше склонялся ко второму, поскольку видел его ноги. Глядя на них, тоже не надо быть эскулапом, чтобы сделать вывод — мужик серьезно болен. Чем именно — пес его знает. Может, у него незаживающая язва, может, стригу­щий лишай, или какой-нибудь ящур, или сап. Какая раз­ница. Главное, что эти великие лекарки собираются омы­вать кровоточащие безобразные струпья и гнойники, а потом нести воду сюда, да еще поить ею мальчишку. Нет, в иное время и в ином месте я бы только посмеялся над дре­мучим невежеством, но обсуждалось-то все на полном се­рьезе.

К тому времени как я обрел дар речи, спор уже закон­чился, и они единодушно решили обойтись без ругани, а отнести ушат с водой вначале одному, затем другому, а уж потом напоить ею мальчика.

—  И будет ему двойная святость,— благостно заключи­ла тощая Ждана.

«А также дизентерия, понос и еще десяток болезней посерьезней»,— мрачно добавил я про себя, а вслух кате­горически заявил, что моя вода не просто освящена в Бла­говещенском соборе, но и намолена пред иконой Семи спящих отроков (понятия не имею, есть ли она вообще в храме), из коих один, в честь которого я и назван Констан­тином, оказывает мне особое покровительство.

—  Ефесских? — придирчиво уточнила одна из бабок, что ратовала за Мефодия.