Не веря своим ушам, продолжал стоять на месте про­щеный царем чуть ли не один из самых главных «заговор­щиков» — седой как лунь боярин Семен Яковля. Только окровавленная борода старика тоненько подрагивала на ветру. Он стоял до тех пор, пока опомнившиеся родичи не выскочили и на руках, почти волоком, не потащили его с площади, то и дело переходя с шага на бег — вдруг госу­дарь опомнится и вернет боярина обратно.

Дьяк вдруг стеганул меня плетью по голове.

— Признаешь первую свою вину? — не столько спра­шивал, сколько подсказывал он ответ.

Я повернул голову. Щелкалов глядел на меня с тоскли­вой мольбой во взоре. А еще в его взгляде чувствовался па­нический страх. Странно. Когда я был там, на высоте, ког­да тот, что сидит в кресле на помосте, во всеуслышание высокопарно заявлял, что любит меня, как спасение души, этот внук конского барышника питал ко мне жгу­чую ненависть, а сейчас она куда-то бесследно ушла, пропала, растворилась во всепоглощающем, животном страхе.

Передо мной?

Да нет. Скорее боится, что царь все-таки смилостивит­ся, меня отвяжут и отпустят с креста, после чего я непре­менно начну мстить, не забыв и не простив своему дав­нишнему сопернику этого удара. Напрасно. Я уже про­стил. Твое, дьяк, от тебя не уйдет, как ни тщись, хотя ты и хитер, да и умишком тоже не обделен, вот только повинен в этом буду вовсе не я, а тот, от которого ты вовсе не ожи­даешь. Ну хоть, к примеру, стоящий близ царя молодой черноглазый красавчик в одеже рынды. А почему бы и нет? Судьба любит такие неожиданности.

Итак, решено. Нарекаю его руцею всемогущей судьбы и предрекаю, что он станет оместником за мое доброе имя. Как его там, бишь, кличут? Кажись, из рода Годуно­вых, или я ошибаюсь? Вроде нет. А вот имечко запамято­вал напрочь. Ну ничего. Пусть будет безымянным, так даже страшне.

Мне почему-то становится смешно. А еще... страшно. По телу вдруг пробегает холодок от неожиданного ощуще­ния того, что кто-то — огромный и невидимый — услы­шал меня. Услышал, одобрительно кивнул и молча занес на свои скрижали.

«Лучше бы вон того, что на помосте,— попросил я,— Он виноватее. Он не меня одного — Русь неповинную гу­бит».

И тут же пришло: «А ему ответ наособицу держать, и не в этой жизни — слишком мелко для его тяжких грехов».

«Жаль,— вздохнул я,— Хотелось бы одновременно — и в той и в этой. Для примера прочим. Чтоб убоялись».

И еще одно пояснение донеслось до меня еле слыш­ным шелестом ветерка: «Потому и не будет ему кары в этой жизни. Не хочу, чтоб меня боялись. Не нуждаюсь я в вере из страха».

—  Признаешь? — почти просительно повторил Щелкалов, видя, что я продолжаю упрямо молчать.

Я перевел взгляд на помост и ответил не дьяку — тому, что сидел:

— Нет.

Щелкалов беспомощно оглянулся, растерянно потоп­тался на месте и, спохватившись, принялся читать даль­ше. На сей раз что-то о кафинском паше, с которым я тай­но сносился. Ну тут хоть какая-то доля правды. Искрив­ленная, изуродованная, неестественно выгнутая, но име­ется. С пашой я и впрямь имел тайную переписку... по повелению того, кто сидел на помосте.

«Твое измышление? — спросил я его одними глаза­ми.— Уличаешь в том, что я выполнял твой указ? Ой как глупо. А я-то считал тебя поумнее».

От меня до него было не меньше десятка саженей, но он услышал все, что я безмолвно произнес. Нервно облиз­нув толстые губы, он еще больше нахмурился.

— Признайся, и царь тебя помилует,— торопливой скороговоркой выпалил дьяк.

Где-то совсем недавно я уже это слышал. Ах да, вспом­нил. Я оторвал взгляд от сидящего и перевел его в толпу. Он должен быть среди этих зевак. Он обещал. Это моя по­следняя просьба, и не выполнить ее... Нашел.