кому? Рядом вроде ни одного человека из дворни Висковатых не наблюдается, а к опричникам так обращаться все равно что черта ангелом назвать. Царь же у нас богобояз­ненный. Он как человек пять — десять замучает, так, вер­нувшись с Пыточного двора, все утро поклоны перед ико­нами бьет. Со старанием. Я читал, что у него даже шишка со лба не сходит от усердия. Ну-ка, посмотрим, есть она или врали в книжках.

Украдкой поднимаю голову и... столбенею. Взгляд мгновенно напарывается на царский взор, жесткий и ко­лючий. Внутри буравчиками злоба, в самой глубине — страх, а поверху пленочка ласки. Только тоненькая она. Дунь разок — и нет ее. И чего это он на меня уставился? Грим потек?

— Оглох, что ли, юрод?! Царь тебя вопрошает!

Это опять царевич. С огоньком не вышло, так он здесь норовит порезвиться...

Чего-чего?!.

Меня?!.

Царь?!.

И что делать? По плану ответ не предусмотрен. Нет текста в моей чумазой папочке, которая прозывается го­ловой. Скалюсь во всю ширь рта. От уха до уха. Время тяну. И Ванька, как назло, замолчал. Плечом чувствую — затрясло мальчишку. Сидит ни жив ни мертв. Хорошо, что его правая ладонь под моими пальцами и сверху их закры­вают тряпки-обноски. Всегда можно дать знак, напомнив про голос. Напоминаю. Молчит. Давлю на указатель­ный — это условный сигнал.

— Бу-бу-бу-бу...

Ну все, вроде опомнился. И снова голос, но уже порезче, нетерпеливый и властный:

— А не встречал ли ты мальца тут, лет эдак десяти, бо­жий человек? А я тебе денежку дам,— И нараспев: — Блестючую.— И показывает.

Ого! Целая копейка. С таким размахом не разориться бы тебе, государь. Вон сколько на плаху кладешь. За каж­дого по копейке платить — так и в трубу недолго вылететь. Но ответ-то давать надо. Гыгыкаю радостно, головой ки­ваю, в сторону двери, что на крыльцо ведет, пальцем тычу.

— Точно ли туда убег? Не врешь, юрод? — Голос посу­ровел еще больше.

М-да-а. Терпение и выдержка явно не входят в число его добродетелей. Даже удивительно — все ж таки божий помазанник, можно сказать, без пяти минут агнец и где-то там почти святой. Как же тебя, скотину, уверить, что утек Ваня? Тему, что ли, сменить? Хорошо бы. Ну-ка, где у нас сценарий с подсказками? И что там у нас написано? Нуда, не слепой, сам вижу, что чистые листы.

Имея время и находясь в спокойной обстановке, даже после долгих рассуждений свои последующие действия я бы отверг сразу, накидав кучу возражений, и первое из них — нельзя рисковать, когда шансы на успех равны од­ному из сотни. Но времени на раздумья у меня не было, и обстановка к ним тоже не располагала, а потому я поло­жился на интуицию и действовал исключительно по наи­тию.

— На,— я протянул Иоанну Васильевичу кусок мяса, вытянутый из-под собственного седалища,— пожуй!

В следующую секунду я успел проклясть и руки, и язык, но главное — голову. Последнюю особенно. В три этажа. Врубил интуицию, называется. А ты кнопочки не перепутал? Не нажал ту, что рядышком, с надписью: «Дурь несусветная»? Ах, не посмотрел. Наугад врубил? Ну-ну. Сейчас тебе покажут кузькину мать. Сейчас тебе их и врубят и отрубят. Все. Вместе с головой. Устроят замы­кание. И не короткое, а вечное...

А мне в ответ удивленно, но вежливо:

— Благодарствую, божий человек.

Ой, мамочка! Да неужто пронесло?! Вот что значит ста­тус блаженного. Свезло так свезло, как говаривал госпо­дин Шариков. Но кнопочка, которую перепутал при на­жатии, по-прежнему продолжала на полную мощь выра­батывать эту самую дурь. По максимуму.