Первым делом я отыскал мальчишку.

— Помнишь про игру? — спросил я без лишних слов.

Он недоуменно посмотрел на меня, но затем, сообра­зив, кивнул. Ох как хорошо, что он уже видел своего шко­льного учителя в этом живописном одеянии, иначе, бо­юсь, я бы не уложился по времени, а так хватило всего двух коротких фраз:

— Переодевайся. Время пришло.

И, не дожидаясь, тут же метнулся наверх, прямиком на женскую половину. Тут придется повозиться. Хорошо, что выгляжу достаточно страшно,— должно помочь. Я ле­тел вверх по лестнице, чем-то напоминая... спецназовца, точнее поговорку про него. Нуту, где говорится, что поза­ди этого бравого парня все должно гореть, а впереди — разбегаться. Точь-в-точь. Разница лишь в том, что позади меня ничего не горело, но зато истошно визжало, в точно­сти как на пожаре. Впереди тоже вопили благим матом, хотя разбегаться дворовые девки от страха забывали.

В опочивальню к Агафье Фоминишне я влетел, как черт,— во всяком случае, наша с ним чумазость и скорость совпали.

— Помер Иван Михайлович. Сам видел, как его казни­ли! — выпалил я и сплюнул с досады — слабонервная жен­щина грянулась в обморок.

На мгновение я растерялся, но тут же взял себя в руки. А чего расстраиваться? Так даже лучше. Теперь в любом случае сопротивляться мне она не станет, так что задача по надеванию на нее маскарадного костюма упрощается.

Я подскочил к княгине, провел обеими ладонями, пол­ными печной сажи, захваченной по пути, по ее лицу, ста­рательно размазал, отметив про себя, что иногда женские рыдания бывают кстати — потом хорошо прилипает грязь, отскочил в сторону и придирчиво осмотрел результат. Вы­глядела Агафья Фоминишна уже неплохо, но только на лицо, а вот фигура могла все равно соблазнить кого-ни­будь из неприхотливых.

Тщательно вытерев руки о ее сарафан, я вновь сделал шаг назад. Лучше, но не намного. По закону подлости не­пременно сыщется не шибко притязательный опричник и попользуется бабенкой. А там, глядя на него, приспустит свои штаны еще один, потом еще, и пошло-поехало. Надо что-то добавить.

Остолбеневшая Беляна еще продолжала таращиться на меня, дико выпучив глаза, когда я выхватил из ее рук мис­ку с жирными щами — опять пыталась накормить безу­тешную вдову. Что ж, кстати. К тому же варево остыло — видать, с утра уговаривала. И это хорошо, а то от кипятка хозяйка может и очнуться.

Полил я вроде равномерно, но видом оказался недово­лен, и запахом тоже. Вкусный уж очень. Лучше, если бы они были вчерашние или вообще прокисшие. Говорят, вонь отрицательно воздействует на мужскую потенцию. Не знаю, никогда не пробовал совокупляться среди му­сорных баков, но специалистам верю. Раз говорят — зна­чит, проверено. Вот только где взять прокисшие щи?

И тут же новая идея, даже лучше. Пошарил рукой под кроватью — так и есть. Стоит горшок, стоит родимый. Причем не пустой — то ли с ночи забыли опростать, то ли у вдовы нет сил выходить в туалет, который здесь называ­ется звучно и длинно — облая стончаковая изба, во как. Идти до него и впрямь далековато, даже из женской поло­вины, к которой он поближе. Надо спуститься по лестни­це, миновать большие сени, а уж затем через узенькие пе­реходы попадаешь в средневековый санузел. А иначе то­лько со двора, откуда к нему пристроен отдельный вход с особыми сенями, где на стенах густыми пучками-вениками развешана уйма душистых трав — своего рода освежи­тели воздуха.

Вообще-то, пока добежишь, можно и растрясти по до­роге, но зато в жилых помещениях совершенно не пахнет. Горшок же — дамское баловство и предназначен для осо­бо трусливых, опасающихся встретить во время ночного путешествия домового или кикимору. У мужиков он стоит исключительно под кроватями хозяина дома, его сына, да еще у гостей, если таковые бывают. У меня он тоже имел­ся, хотя и пустовал — я предпочитал эту самую облаю стончаковую избу.

Чуточку поколебавшись, я вздохнул и решительно вы­лил его содержимое на нарядный сарафан Агафьи Фоминишны. Принюхался — самое то. Ай да Костя, ай да сукин сын! Пожалуйте насиловать, гости дорогие, если не стош­нит.

Но любоваться некогда. Беглый взгляд из окошка — ой, рядом уже, гады, ста метров не будет. Кубарем вниз, к крыльцу, сопровождаемый истошным воплем пришед­шей в себя Беляны. Конечно, пакостный черт исчез, так что можно и поорать. Ну это даже хорошо, а мне остался последний штрих.

Едва выскочил в полумрак сеней, как понял — не зря спешил. Из всей «игры» перепуганный мальчишка вспом­нил только про обноски и печную сажу. Ну это не страш­но — минуты хватит.

— Глаза на нос,— напомнил я.

Послушался. Умница ты моя... косоглазенькая. Но хва­лить не время.

— Голос!