Но Всеблагий, конечно, не собирался позволить ему подплыть вплотную, поскольку не надеялся выпроводить такое миром. Хтоники — народ очень несговорчивый, с ними редко удается поговорить на одном языке.

Если только это не язык насилия. Его понимают все.

Масштабы для богов некритичны. Всеблагий сравнялся с Ллемедрином в размерах и сам обернулся колоссальным драконом. В некоторых верованиях его представляли и в таком виде.

— Лучше бы тебе оставить сущее в покое, — раздался в ушах Ллемедрина беззвучный глас. — Я вижу, куда ты направляешься, но там все сотворил я.

Галактический червь медленно повернул голову. В кромешной тьме, в абсолютной пустоте он неожиданно обнаружил другого такого же исполина — и безмерно этому удивился.

И от этого существа исходила даже большая мощь, чем от того звездного скопления. А проспавший миллионы лет Ллемедрин чувствовал голод.

А голод словами не утолишь.

На сотню световых лет вокруг не было ничего. Ни единого сколько-нибудь крупного объекта, кроме самого Ллемедрина. И это очень хорошо, потому что одного его присутствия хватало, чтобы трещала ткань реальности, чтобы натягивались эфирные нити, а пространственные измерения сходили с ума. Даже время шло с разной скоростью, а кое-где обращалось вспять.

Это уже было очень опасно. Даже в абсолютной пустоте Ллемедрин ухитрялся нести разрушение. Галактический червь мог порвать мироздание так, что трещина будет только расходиться — и залатать ее будет гораздо сложнее, чем в тот раз, когда на свет появилась мать Метеора.

Он был словно громадной черной дырой — но черной дырой активной, уничтожающей сущее намеренно. Даже межзвездная сверхцивилизация не сумела бы его остановить.

И потому на его пути встал Всеблагий.

Описывать битву таких сущностей сложно. Там, в межгалактическом пространстве, творилось в тот день что-то непредставимое. Столкновение звезд смотрелось бы рядом с той схваткой чирком спички о коробок.

Давно уже Всеблагому не приходилось показывать всю свою мощь. Он сконцентрировался возле Ллемедрина полностью, направил на него всю божественную волю. Бог выдавливал Пожирателя Миров из Сотворенного, развоплощал, загонял обратно в Хаос.

Ллемедрин же истово сопротивлялся. Он только проснулся, он летел к свету и теплу, ему хотелось есть — и он тоже шарахнул в полную силу.

Пространство вокруг его тела тошнотворно задрожало. Запульсировало. Реальность скомкалась, как лист бумаги. Пластины на слепой морде разошлись — и Ллемедрин исторг… волну.

Антиматерия. Дезинтеграция. Нечто, разъедающее природу тварную и нетварную. Это была Тьма — но Тьма безумной мощи, клокочущая и хаотичная.

Творение — это в основном математика. Математика — и, может, немного философии для одухотворенных частей мира. Но в основном математика.

И Ллемедрин разрывал в клочья эту математику творения. Как собака рвет в клочья свиток с доказательством сложнейшей теоремы.

Волны расходились на световые годы. Пустота оставалась пустотой — но теперь это была смертельная пустота. Серое ничто, разреженная Тьма, в которой остается только эхо былого мира.

Оно не должно было достигнуть обитаемой вселенной. Всеблагий не мог этого допустить.