Всеблагий упал на траву. Его не слушалось собственное тело. Божественная сила жаждала выхода, но он сдерживал и ее, всю направил внутрь, на жгущие нутро язвы. В глазах застыло страдание.

Яд Ралеос не убивает. Он лишь калечит, уродует все, чего успел коснуться, Всеблагий обречен теперь на вечные муки… но он не умрет. Он сможет это перебороть, сможет запереть боль в глубине… ему только нужно время.

Просто побыть одному. Здесь, куда нет доступа никому, кроме…

Аэсса. Она сразу услышала бурю его чувств. Сразу бросилась к мужу, едва Ллемедрин исторг свой яд. На какое-то мгновение всего и запоздала, Метеор успел унести Всеблагого прочь.

Теперь богиня морей их догнала — и узрела.

Все аспекты ее мужа претерпевали разрушительные изменения. Он сразу отсек себя от связи с мирозданием и закрылся от паствы, чтобы не передать никому свою боль. Но от него все равно шли волны темной благодати, которая вонзалась в разумы невыразимой тоской, необъяснимой внутренней мукой.

Чем тут было помочь? Даже бог не может исцелить подобные раны.

И все же Аэсса попыталась. Она взяла руки мужа в свои и стала едина с ним божественным началом. Частично слилась, направила целительную волну… но Всеблагий отпрянул. Прежде, чем она дотянулась до его язв, Всеблагий разорвал контакт и оттолкнул жену.

Та обратила к нему свои мысли. Теперь не соединилась, но лишь сблизилась, коснулась одной лишь аурой. Без единого звука спросила, возможно ли извлечь то, что рвет его изнутри. Может ли она сделать хоть что-то, дабы облегчить страдания.

Всеблагий покачал головой. Яд Ралеос в теле бога — это не нефтяное пятно на воде. Свежим течением его не смыть, огнем не сжечь. Пытаясь ему помочь, Аэсса может навредить самой себе.

Лучше всего ей сейчас просто оставить его, покинуть. Позволить побыть одному, дать возможность самому укротить этот хтонический пламень.

Лучше всего… Всеблагий хотел послать Аэссе эту мысль, отослать ее прочь… но его пошатнуло. Желудок снова прорезало болью, ныли разъеденные ядом зубы, язык горел огнем, а пищевод и особенно горло… это не были в буквальном смысле желудок, зубы, язык и пищевод, это были скорее идеи желудка, зубов, языка, пищевода… калейдоскоп воззрений смертных на то, какими могут быть органы божества.

И в этих идеях что-то нарастало, разгоралось, пылало пламенем… и Всеблагий знал, что это.

Он утишал божественную силу до предела. Загонял в самую глубину, сдерживал как мог. Запечатывал все то, чем мог бы быть, становился словно изображением самого себя. Простым и косным, как если бы был смертным.

Но сила искала выхода. Отравленные ядом Ралеос, высшие оболочки Всеблагого источали безумную отраву. Она рвалась наружу, набирала мощь, питалась его собственной энергией.

Напоенный божественной мощью, яд Ралеос тысячекратно умножился. Он стал сильнее Всеблагого, сильнее, чем был Ллемедрин… и вот он исторгся вовне.

Калакута, гибель мироздания.

Она мгновенно заполнила окружающее. Смыла все, уничтожила все… и в том числе Аэссу. Изошедший из Всеблагого яд был мгновенной смертью — и она даже не успела ничего понять.

Тихая рощица. Их с Аэссой карманное море. Ротонда, в которой Всеблагий любил приводить в порядок мысли. Все это было первичного творения, все это они создали вместе — и все это теперь погибало, обращалось в ничто.

И это было только начало. Всеблагого охватило неизбывное горе — но упиваться им не было времени. Анклав разрушался, его заполняла продолжающая хлестать калакута. Гибель богини ее только усилила, наполнила безмерной энтропической мощью. Скоро она просочится сквозь Кромку, хлынет в другие измерения.