— Тебя не было шестьсот лет, — укорила Аэсса, когда супруг вновь явился ее навестить.
— Правда?.. — улыбнулся Всеблагий. — А мне показалось, дней шесть.
Шестьсот лет. Для большинства смертных это срок, много превышающий жизнь. Да и бессмертные не назовут его кратким. А Всеблагий и впрямь толком не заметил, как все эти годы пролетели.
Конечно, он не переставал присутствовать в других своих мирах, какие-то его части всегда занимались повседневными хлопотами. Но основное сознание было сосредоточено там, в новорожденной каменной вселенной… интересно, под каким именем она станет известна? Боги обычно не дают имен своим творениям, предоставляя это их обитателям.
Отдыхая от трудов, проводя время с Аэссой, Всеблагий одновременно навещал Орротоб, свой любимый мир. Эта скромная, ничем не выделяющаяся планета пятьсот сорок семь раз облетела вокруг своей звезды… да, ее год чуть длиннее того усредненного временного отрезка, что принимается за эталон высшими сущностями. Два с лишним десятка поколений успело смениться, и давно уж не осталось в живых даже правнуков тех, кто знал когда-то Бгодея Аммари Авталогиданну.
За столько веков там многое изменилось. Несравненное Царство Аммарилиутхайя еще двести лет назад рухнуло, рассыпалось в пыль. На его месте образовалась целая россыпь мелких княжеств, и сейчас они занимались в основном грызней, бесконечными войнами за обломки павшего величия. Одни из этих княжеств по-прежнему поклонялись Всеблагому на старый манер, другие приняли бгодеизм, третьи вовсе отвергли обе формы праотеческой религии и славили нового бога, какого-то недавно сформировавшегося мальчишку… надо будет с ним встретиться, обсудить правила совместного присутствия.
За пределами же бывшего царства бгодеизм набрал неслыханную силу. Уже сорок пять больших и малых держав приняли его каноны, уже сто с лишним миллионов человек носили на груди тележку с отрубленной головой на колу… теперь уже, правда, скорее корявом дереве.
Разумеется, с увеличением количества ожидаемо снизилось качество. Пока бгодеиты были гонимыми и отверженными, их ряды пополнялись лишь теми, кто искренно проникался учением Бгодея. Когда же его ради выгоды начали принимать сильные мира сего, за ними последовали и те, кто безразличен к вопросам веры… а таких везде большинство.
Теперь повсюду стояли храмы, в которых молились то изможденному лику с разноцветными глазами, а то и вовсе искаженной в агонии отрубленной голове. Все чаще слова Бгодея повторяли ханжи, лицемеры и пустосвяты, все чаще ими прикрывались те, кто не верил ни в каких богов и во имя Всеблагого творил неслыханные мерзости.
Такова уж природа разума — искажать и обращать во зло любое учение.
Всеблагий даже провел на поверхности Орротоба двенадцать дней — ходил среди смертных во плоти и бесплотно, говорил с людьми, заходил в дома и храмы. Особенно в храмы.
— …И спросил Загней, Любопытником прозванный: но не правда разве, что к северу у нас враги, и к западу враги, и к югу тоже враги? Разве не больше врагов у нас, чем друзей? И ответил Бгодей, чьи слова истина: коли видишь врагов, то враги и будут. Не следует считать врагом всякого, кто тебе не друг, а следует считать другом всякого, кто тебе не враг. Видь в людях друзей — и будет друзей у тебя много.
Голос у проповедника был звучный, красивый. Всеблагий ностальгически улыбнулся, вспоминая свою бытность аватарой, и не заметил, как его сердито толкнули в бок. Церковный служка обходил слушателей, потрясая кувшином — и не отступал, пока туда не бросали хоть самую мелкую монету.
Опустил медяк и Всеблагий. По крайней мере, они точно цитируют его слова. Толкуют уже очень по-разному, приписывают порой довольно неожиданные смыслы — но хотя бы все еще не искажают.
Хотя в будущем лучше бы у них хватило соображения внести определенные изменения. Некоторые изречения Бгодея уже начинают устаревать — все-таки минуло шесть с половиной веков, общество ушло вперед.
Конечно, Всеблагий старался давать вечные ценности, актуальные и понятные для любого времени и разумного вида. Но их изрекала аватара, смертная оболочка, и слушали ее такие же смертные. Бгодей не всегда ведь проповедовал, иногда он просто общался с друзьями. И у него не было божественного разумения, он не мог знать, каким мир может стать через века и тысячелетия.
Например, Всеблагому было очень неудобно за случайно появившийся запрет на моллюсков. Бгодея просто как-то раз ими угощали, очень навязчиво потчевали — а он попросил хлеба. Сказал, что не любит моллюсков, считает их грязной пищей, поскольку они переносят червей.
И что в итоге? Его случайные слова не просто услышали, но и запомнили, но и записали. Его личные предпочтения в еде стали каноном, стали заповедью. Превратились в пищевой запрет — и уличенного в поедании моллюсков заставляют каяться, заставляют отмаливать грех.
Хорошо хоть не бьют.
Всеблагий сидел на ступенях храма, когда из него вышел очень жирный, очень краснощекий жрец и принялся ругаться, что побирушка пятнает своим задом крыльцо божьего дома. Всеблагий внимательно на него посмотрел, но спорить не стал, поднялся и отошел.