Дядя Лева нас не навещает, а жена второго маминого брата — Нолли, Василиса, приезжает с сыном Левушкой. Возрастом расположившись по шкале, очерченной в моем воображении, как замкнутая в овал беговая дорожка стадиона, на два месяца младше Сергея, он оказывается крепче брата, но чересчур неловким в манерах, что Тата объясняет словом «деревенский», вобравшим для нас все: грубость его одежды, белые кружки, монетками брошенные на лицо, его какой-то «не наш» запах, именно деревенский, который нас раздражает.
Лицо Василисы скуластое. Нос невелик, но очень выражен в своих деталях. Глаза под нависшим лбом маленькие. Медвежьи. Губы, как у негритянки, вспухли двумя раздувшимися пиявками. Женщина предельно проста, ясна, охватима взглядом и понятна. Голова, грудь, ноги — над всем этим творец мыслил, решая одну задачу — простоту выражения объемов.
Раскорячившись в забитом солнцем пространстве веранды, Василиса хнычет, просит маму помочь, выручить. Спасти. Эммануил возвращается из тюрьмы («его обманули», — поясняет мама), хочет с семьей обосноваться в пригороде. Дом присмотрели. Необходимы деньги. Мамина мечта о своей «дачке» тает вместе с Василисиными слезами. Мы тоже мечтаем, не ведая, что это такое, о «своем доме». «Если не мы, то кто поможет Нолли», — произнесет в тот день мама, чтобы минутами позже составить доверенность на имя Василисы в получении денег с ее сберкнижки.
Наутро прибывает дядя Нолли. Мама убедительно речет о нелегкой судьбе обветренного человека, которого, оказывается, «не раз обманывали». Бугристое лицо его схоже с ягодой морошки. Левушка — наш брат, и мы должны любить его. Лева — беленький. Чистый. Запах его становится понятен — от него тянет огурцом и самостоятельностью. Возлюбив двоюродного брата, волочем его в лес, к шалашу, к землянке; я — к дому Красной Шапочки, а потом, на участке, — в подполье. Ему нравится все. Он улыбается. Вздыхает: «Ну, елки!» И мы снова идем в лес, а там, демонстрируя свою находку, определенную Славкой как деталь от танка, я случайно валю эту штуковину Левке на ногу. Двоюродный ревет и ковыляет к дому. Я, утешая и смеясь, — за ним.
Дядя Нолли — охотник, говорит мама. Собака ему необходима. А что она у нас? Охотничья порода. Ей лес необходим. Погоня. Мы ее погубим. И завершая разговор: «Не плачьте. Осенью я куплю щенка».
Родственники уезжают, а с ними отбудет наша Джипка. Устраивается прощание. Нам дано по шоколадной конфетке, чтобы угостить собаку. Она слопала сладкое и с готовностью засеменила за дядькой. «Видите, как она чувствует охотника?!» — гладит нас по головам мама.
Меня с Катей дядя Нолли взял к себе погостить. Там, убедившись, до чего вольготно Джипке в настоящем лесу, я пойму, что огорчаться не надо. Собаке же хорошо!
Ехать оказалось очень долго. Состав тянул паровоз. Дом недостроен, но дядя Нолли уже может назвать его своим. На ужин ели кашу. Все из одной миски. Пили молоко. Все это мне понравилось. А когда я по привычке стал тискать собаку, дядя Нолли улыбнулся: «Ну-ка, перестань! Не дома! Джиппи теперь — наша!» То, как он произнес «Джиппи», как-то ужасно унизило это имя. И всех нас.
Спали на полу. На тюфяках. Ночью и под утро, чтобы сориентироваться во времени, Лева зажигал «китайский» фонарик и, направив струю на ходики, прилепившиеся к стене, щурился.
Наша любимица Вероника — короткошерстная, серо-бурая, с внимательными огуречными глазами. Мы подносим кошке корочки от колбасы, сыра, молоко в блюдце, таскаем животное на руках, тискаем, чешем, мнем, мучаем для полного взаимопонимания. Услыхав от хозяйки слово «молодуха», решаем, что это самое необходимое, единственное прозвище для Вероники, но, чтобы не лишать зверя законного, данного владелицей имени, кличем ее Вероникой-Молодухой.
Мы обожаем залезать в подпол. Высота подполья невелика — на четвереньки не встанешь. Ползком постигаем расстояние от крыльца до камня фундамента. Свет давлением своим сквозь щели пола разгородил пространство дымчатыми полосами, в которых бесятся кристаллики пыли, опустив на землю солнечные куличики. Лаз — под крыльцом.
Разные предметы скопились под полом. Иные обретают некоторую странность от нахождения здесь: графин, волчок. Калоша. Главным экспонатом подполья мы признали каску, в какой-то рейд обнаруженную. Пулей пробитая, она донесла до нас свою историю. В ней же сидела голова. Большая голова взрослого человека. И вот кто-то, изготовившись, сделал «кых», и «пулька» клюнула в каску.
Совершая очередное проползание через подпольные владения, я замер. Перед носом моим лежала Вероника-Молодуха. Вытянув лапы, напружинившись, кошка заиндевела. Я подполз к ее морде. Неподвижные глаза, будто две заледеневшие лужицы, никуда не смотрели. Я вспомнил, что Ольга Андреевна уже несколько дней поносит загулявшую Веронику, а она здесь, наша любимица. Но она ли? Передо мной камень холодный, а не теплая, мягкая зверушка. Где же та игрунья и забияка, где озорница и хищница, наставница Джипки и кур? Сжав полосатый хвост, я повлек труп за собой, а выползши из-под крыльца, взорвался на пороге: «Тата! Молодуха сдохла!» Труп раскачивался в моей руке. Посмотрев на него, я стал крутить труп, и сам крутился вместе с ним. Смеялся. Тетя Соня, расщепив двумя корягами руки, меня ловила. Поймав, изъяла труп, швырнула в огород и долго, до боли, терла мне руки пемзой. Мылила пемзу и терла руки.
«Молодухе-то вашей семнадцать лет стукнуло» — так почему-то сказала хозяйка.
Напротив дома, через дорогу, начинается тропа, уводящая в лес. На тропе — лужа. Чтобы она не стала предметом наших игр, Ольга Андреевна (наверняка по маминой просьбе) объявляет лужу болотом. Мы растерянно застываем, когда хозяйка пихает палкой рваный бот, севший на дно лужи. «Вот как засасывает», — комментирует Ольга Андреевна. Мы соглашаемся, да, здорово хлюпает, не приведи господь! Нам резон — не приближаться. Мама нервно моргает глазами, поглядывая на наши испуганные мордочки. Потом, проносясь мимо лужи, торможу, возмущая столб пыли, возвращаюсь к луже, грозно воплю и мечу в нее что-нибудь. Вода поглощает предмет. Восторженно-возмущенный, плюю в умбристую воду — вот тебе! Лужа мне представляется живой, и, не изыскав более зверского метода расправы, оглядевшись, стаскиваю трусы и мочусь в своего врага, распростертого под серым небом, сам наполняясь страхом — вдруг затянет меня через бисером искрящуюся струю, которой расстреливаю в своем воображении лужу.
Если шагать по тропе дальше, то на пути ее, в поле, отороченном лесом, стоит дом — не дачный, а деревенский, с огородом и изгородью. У дома неизменно сидит старуха, лицом похожая на ядро грецкого ореха. К ней приближается девочка походкой медленной и покорной, собой выражая безропотность. Я сразу догадался, что старуха — Баба-Яга, а девочка — Красная Шапочка, как-то попавшая во власть злой старухи, не ведающая пути к свободе. Домашних, дачников, хозяйку, гостей наезжих — всех волоку за руку в лес, захлебываясь мучениями Красной Шапочки.
Частая гостья на день, на два, на неделю — Зинаида Фроловна. Она просит: «Отведи меня к Красной Шапочке!» Дома тетя Зина обожает ставить нас в угол, читать нотации. Заставляет что-то мыть, подметать, выносить, приносить — она нас тиранит. Мама называет это строгостью, которая нам только на пользу, а Зинаиду — несчастной женщиной, муж которой человек невероятно коварный, от которого ей приходится спасаться у нас. И от свекрови.
За столом она всегда плавно разбалтывает чай в стакане — действие, мне непонятное, но запоминающееся. И еще. Она непременно заплакана.
Приехав, тетя Зина решает позагорать и несет на поляну раскладушку, а мне наказывает доставить затянутый марлей стакан с уксусом. Схватив посудину, я бегу. Падаю и роняю стакан. За безуксусное появление я отправлен домой с наказанием встать в угол «носом к стене». Что и выполняю.
Каким-то вечером, когда из наших остается только тетя Соня, ночует тетя Зина. Зинаида Фроловна Приданчук. С братом мы спим на одной кровати. Деревянной. Василькового цвета. Тата — на веранде. Зинаида Фроловна — с нами, по диагонали от нашей кровати. На металлической койке. У стены. Напротив — зеркало. Почти до потолка. Местами мутное, с какими-то ржавыми пятнами, которые хочется соскрести, но это оказывается невозможно: они находятся внутри.