Мы стучимся в дом. Хозяйка отпирает и скрипучим, как беспризорная калитка, голосом радуется встрече. Просит в дом. Мы пересекаем сени, попадаем в коридор, где пахнет совершенно не так, как в нашей городской квартире. Бабушка вручает Матрене кекс или торт. Хозяйка с жалобой скрипит: «Ну зачем?» Готовит чай. Аудиенция дается в комнате, которую домовладелица избирает на этот год своим жильем. На кровати — муж хозяйки, дядя Миша, который летом все что-то ладит в пределах участка. Я внимательно, не запоминая, изучаю иконы над самым современным телевизором, фотографии людей, ушедших и где-то еще живущих, вазочки разные, салфетки, ковры и половик, где точит свои когти кот, которого на будущий год, конечно, не будет, когда Матрена Тихоновна встретит нас в другой комнате своего двухэтажного дома.
Утром с нами тетя Соня. Вставать неохота. Но вдруг — мысль. Выудив одеяло, забираюсь в пододеяльник и начинаю прыгать по комнате. На веранду. Тата притопывает за мной, изловчаясь поймать. На коленках удираю под стол. Брат смеется. Он — тоже в пододеяльнике. Падая, врываемсяна кухню. «Осторожно!» — властно-беспомощно — тетя Соня. Не слушая ее, мечемся, толкаясь. Налетаю на Серегу. Сшибаю табуретку вместе со стоящей на ней керосинкой.
Вечером — бабушка. Не наказывает нас. Тихо что-то объясняет, заключая: «А если бы на ней что-то готовилось?»
Бабушка берется поставить нам правильное произношение буквы «р». — «Т-т-т-т-тррррррр... т-т-ттррррррр», — стрекочет она. Мы — следом, и уже одновременно, и забегая вперед, и сбившись, кто как хочет. Только у меня не получается. Потом я обязательно что-нибудь вытворю, и меня выпроводят, а они в два голоса будут изображать дятла.
Тетя Настя выправляет произношение иначе. Собственно, порядок тот же, только целая фраза. «На горе Арарат стояли триста барабанов. Все они разом: Тррррррр».
На потолке веранды, в углу — осиное гнездо. Такое, словно шарик теннисный, но с дырочками, и, подлетев, заползают в него насекомые. Взрослые трогать домик не велят — осы кусачие, злые, на них лучше не обращать внимания. Как на хулиганов. Я не обращаю, то есть будто и не существует здесь поселения их, межпланетного корабля загадочной бесстрашной цивилизации. Потом все-таки шарик куда-то исчезает. Мы догадываемся: дядя Миша.
Времянка имеет чердак. Лазить нам туда не разрешают — пол тонкий, ветхий, — можно провалиться. Но невозможно ведь не исследовать его! К стене приставлена лестница. Вход не заперт. Петли заткнуты веточкой. Осторожно переставляя ноги, достигаю двери. Выдергиваю деревяшку. Дверь со скрипом распахивается, чуть меня не роняя. «Тише! Ты что?! Нельзя так шуметь!» Из помещения на меня уставилась темнота. Постепенно черное пространство оживает. Круглые формы поблескивают в глубине, близко видны железные предметы: кастрюля, чайник. Примус. Кручу головой и — ужас! Чуть не падаю с лестницы. В углу, в натянутом гамаке паутины, зловеще замер огромный паук. Несоразмерно с реальной угрозой страшным, огромным, роковым видится он мне. Быстро слезаю, взглядываю наверх: бесстрастно болтается не закрытая мною дверь.
Паук не с голову мою, как показалось вначале, а если не больше, — то с меня самого. Рассерженный моим взглядом, он помчался за мной. Не глядеть! Не надо было мне глядеть на насекомое! Но откуда же я знал? Можно, можно было спастись, отведи я сразу глаза от паука. А теперь... Я забегаю на веранду. В комнату. Нет, здесь не укрыться! Не сейчас, так ночью подкрадется бесшумный злодей к кровати, и никто не спасет меня, не сможет выручить, потому что никто не почувствует опасности, не увидит кровососа. Не услышит. Распахнув калитку и очутившись посреди дороги, оборачиваюсь на времянку. Сейчас он затаился, пока не стемнеет. Надо увести его от дома. Бреду до речки. По берегу — до картофельного поля. Уверенный, что паук незримо следит за мной, калеча грядки чьи-то, пробираюсь к участку. Паук, думаю, лапой махнул на меня, ушедшего столь далеко, и, может быть, прекратит охоту, обманувшись моим исчезновением.
«Где же ты ходишь? Я принесла со станции мороженое! — встречает бабушка. — Твоя порция тает». Неприятно, сомкнув зубы, протащить между ними палочку от эскимо. Но все же проделываешь это каждый раз, как ешь мороженое, не единожды, и вспоминаешь когда — то даже память об этом вызывает зуд в передних зубах.
Участок таит чудеса. Малинник притягивает своими тайнами. Вступаешь в него, идешь, ломая позвоночники прутьям, шагаешь, и нет в нем ничего, никто не скрывается, но все равно манят к себе кусты: раздвинь их, переставь ногу — и выпрямятся они, хлестнув по тебе. Закачаются. А за малинником — колодец. Для питья воду из него уже не берут. Разве что грядки полить, да и то прилаживают шланг к общему механизированному колодцу. Подходишь к нему, на дверцу таращишься и знаешь, что там, за дверцей, притаилось чудовище и ждет не дождется, когда ты щепочку из ушек вывинтишь и дверцу откроешь. Но подходишь и все это делаешь, а его, страшилища, нет уже, плюхнулось оно в кругами, как пластинка граммофонная, расходящуюся воду, а в ней плавает, гримасничая, мальчик, такой же, как ты, а ты, наглядевшись на него, уйдешь и оставишь здесь двойника. Уйдешь и оставишь — как же так? Что он будет делать? Интересно это. И жутко немного.
В сарае корова с теленком. Я в восторге от животных и бегаю смотреть, как хозяйка доит корову. Копья молока со звоном вонзаются в оцинкованное ведро, хозяйка сидит на скамеечке, зажав в руках четырехствольное вымя, и дергает за торчащие из него подобия пальцев. Это — здорово. Это неодолимо притягивает, и смотрю, раскрасневшись, как пенится молоко. На что это похоже? Где я это видел? Ведь очень знакомо. И испугавшее чувство того, что было уже вот так, исчезает так же вдруг, как появилось, а ты ловишь его, не растворенное еще в воздухе, перебираешь те же мысли, но нет, ушло! И стоишь, прислонившись к занозистой доске, и просто смотришь. Не думаешь.
Чтобы мы не убегали за участок, в поле, особенно за горохом, дядя Миша пугает нас историями, итогом любой из которых — смерть. Лошадь как раз рядышком с гороховым полем привязал хозяин — стреноженную, попастись. А там живут пчелы. Лошадь за медом полезла, гнездо растревожила. Закусали до смерти.
Как-то завалился дядя Миша с телегой в канаву. Лошади — ничего. Дядя Миша, мокрый, застудился, заболел. Оправился быстро. Работал. А потом вдруг умер. Смерть его нас не испугала, не расстроила — слегка удивила: ходил, улыбался, чинил забор и — нет его. А то, как Матрена переживет смерть мужа, и переживет ли, оказалось для нас столь мучительно, что мы об этом старались даже не думать. Как же так? Муж и жена — самые близкие, родные, как объясняла нам мама. Есть еще, конечно, родители, дети, но это, понимали мы, другая близость. К тому же в годах были наши хозяева. Волнения при появлении мысли о мучениях хозяйки доводили меня до отчаяния. Я предполагал, что станет со мной, если умрет мама, и что будет с мамой, если умру я. А если умрет Серега? Катя?
Комнату в доме наверху снимает военный с семьей. Второй этаж еще недостроен, но жить уже можно. Антон Иваныч ждет квартиру в городе. А пока — так. Пяткин — полный, но с мышечным рельефом, лысоватый, голосом хрипл. Весел. Мы любим его. Он тискает нас. Подкидывает. Переворачивает. «Будете акробатами». И во время забав: «браты-акробаты». Если не слушаемся домашних, он отчитывает, растолковывает, что — неправильно. Объявляет порицание или поощрение. Я никак не могу их различить и не знаю, что совершенно хорошо, что — плохо. Антон учит нас комплексу гимнастики. А когда, положив руку на голову, тихо говорит, — нас завораживает: «Отец?»
Но это — позже. И не о нем.
Жена Пяткина — Лидия Никифоровна — полная тоже. Веселая. Вообще похожа на Антона Ивановича. Голос у нее успокаивающий. Говорит она, а ты будто конфетку ешь. Лидия тоже мнет нас, как фантики. Щекочет. Я от смеха писаюсь. Порчу воздух. Просто не могу сдержаться. А она смеется. Закатывается.
Дочь их, Марфа, становится нашим другом. Объятия и поцелуи под смех взрослых и щелканье фотоаппарата. Щипки и щекотание друг друга. Укусы и драки. Дочки-матери и беготня. Жизнь наша гремит в котле дачного бытия. Мы поочередно предлагаем подружке руку и сердце. Хохотушка, она смешна движениями и рожицей, и мы не устаем корчить гримасы, сваливаясь в траву от смеха.
Я не могу остановиться в цепи поступков, влекущих меня к беде. Так и с Лидией Никифоровной. Она копает землю в огороде, а я, выкрикивая «Вадим — непобедим!», иду на нее как бы в атаку, сжимая краской и пистонами пахнущий пистолет. Убегаю, как только она ступает в мою сторону. Бормочу кажущиеся мне смешными слова. Дразню женщину. Игра переходит в травлю. Настроение Лидии густеет обидой. Она гонит меня. Я снова. На приступ с восклицаниями. Ближе. Опасно! Но — еще ближе. Пяткина шарахается ко мне, схватывает за лямки вельветовых штанов и дерет за уши, отчитывая. Кричу. Кусаю ее. Свободен! Грабли прислонены к березе, зубьями — в небо. Сбиваю инструмент рукой. Бегу. Лидия охает. У колодца, не спрятавшись еще за него, оглядываюсь. Женщина нагнулась. На подъеме ее ноги лежат грабли. Плачу в обиде на трепку, на то, что кончилась моя с Лидией Никифоровной дружба. Но и смеюсь тут же. И — плачу, ору, суетясь в малиннике: «Вадим — непобедим! Вадим — непобедим!»
Дядя Лева приезжает в Пузырьки после работы. С ведром идет за водой. Вернувшись, садится за стол. Бабушка подает ему пищу. Суп. Второе. Сладкое. Катя, мастерица на всякую стряпню, по выражению Таты, «искусница», «умелица», готовит вареники. Едим с вишневым вареньем. Быстро отстав от дядюшки, отваливаюсь на спинку стула в изнеможении. Ощупываю гудящий живот. Дядя, не выказывая признаков насыщения, хлопочет в тарелке. Вареники исчезают. Тают. Потрясенный демонстрацией ненасытности, обретаю уважение к дядиному желудку. Не могу не выразить восторг, не могу не польстить ему: «И как в вас только лезет?». Дядя замедляет ход челюстей, оглядывается, покраснев, продолжает. «Неприлично смотреть в рот соседу. И, потом, не сравнивай себя с дядей Левой. Ты — ребенок. Он — взрослый мужчина», — морализирует бабушка.
Если мы хотим в город, а дядя Лева собирается, — напрашиваемся в компанию. «Не забывайте, что дядя Лева ходит очень быстро. Рассчитывайте свои силы», — предупреждает бабушка. Действительно, раствор его ног широк и быстр — он подтверждает бабушкины слова. Мы еле поспеваем за ним, запыхаясь, утятами семеним за гусем, а то — просто бегом, хотя это — перебор: слишком быстро. Дыхание от бега сбивается. Мы слегка отчаиваемся. Улыбаемся. Он будто не замечает нас, порой высказываясь: «Дорогу осилит идущий».