Я спал, когда брат разбудил меня толчками. Спинка кровати занавешена сарафаном. В щели между поникшими рукавами и подолом можно наблюдать за комнатой. Что Серега и делает. Жадно жрет глазами пространство, подбираясь к углу помещения. Там, голая, без единой тряпочки, тетя Зина высится над кроватью. Смотрясь в зеркало, она плавно кружится, поправляя полушарие колпака настольной лампы.
Услышав движение на нашей кровати, тетя Зина обворачивается простыней. Подходит. Красные от стыда за свое поведение, мы замираем. Не дышим. Она не отчитывает нас, а просит никому, особливо маме, никогда не рассказывать о том, что мы видели. Говорит, что выполняла вечерний комплекс гимнастики. Упражнения эти не для ее сердца, и мама чересчур огорчится, узнав, что Зинаида Фроловна так собой не дорожит.
Вечерами обожаю сидеть на скамейке рядышком со старухами. С хозяйкой, жующей беломорину. Она — любительница неожиданностей. Так, вдруг начинает демонстрацию приемов самозащиты. Ставит нас с братом солдатиками, располагаясь напротив, и два раза толкает. Первый — не сильно. В плечи. Второй — всем весом — в грудь. Если не падаем, то отлетаем изрядно. «Это — самбо», — заливается хозяйка, подзывая нас за новой порцией самообороны.
Тут баба Вера с Генкой на руках. Вообще она водит внука на вожжах. Он все равно падает, но не орет, хотя получает на то полное право, грохнувшись оземь. Меня баба Вера грозится непременно наказать — а это значит выпороть — за мои шалости.
Здесь и Тата сидит, заложив ногу на ногу, сомкнув пальцы на колене. Женщины обнаруживают у себя и разоблачают болезни, гадают погоду, вспоминают свою жизнь. Говорят о смерти. Сам как старичок жалюсь на неведомые боли. Сны. Старухи смеются. Отсылают меня в дом.
Теплый воздух зудит комарьем. Солнце ржавеет, наколовшись на ели. Что-то подобное я уже испытывал, кажется мне. Да нет же, наверняка, именно так все и было: старухи, солнце. Лес. А дальше? Но, подумав так, теряю ощущение повторности и, помедлив, бегу в дом.
Мы так освоились в Кущино, будто только здесь всегда и жили. Наша повседневная экипировка — майка-трусы — стала казаться нам единственной, пока в августе в такой легкой одежонке не стало холодно.
Ветер бренчал листвой, заставляя нас затихать. Вслушиваться. Солнце мерцало за дымчатой скатертью пасмурности. Вожаков наших увезли в начале месяца. Вскоре — Олю. Теперь мы вдвоем хозяйничали в наших постройках, опустевших без друзей, распоряжались судьбами лягушат, некогда пульсирующих головастиков, а ссорились значительно реже. «Ну что, неохота уезжать?» — улыбалась Ольга Андреевна. Мы отвечали молчанием, пытаясь обмануть хозяйку, себя. Время.
«Анна, закажи подводу!» — командует Тата. «Тетя Соня, на завтра заказан фургон», — членораздельно говорит сестра. «Уадно, как хотите», — не расслышав, отмахивается Тата. «У меня в голове не укладывается, как мы уместили в одну машину столько барахла?!» — рассуждает мама. «Гусеницу! Мама, возьмем гусеницу!» — прошу я о «детали танка». «Не надо шпиговать эту коробку насекомыми, — вздыхает мама. — Здесь документы».
Завтра — в город. Мы хотим домой. Мы хотим остаться. Можно ли покинуть наш лес, поляну, землянку? Как не вернуться в нашу комнату, к игрушкам, друзьям? Городу?
«Не будем брать эту табуретку», — решает мама. «Перестань терзать брата, — приказывает сестра. — Размотай проволоку». — «Мы так не деуали», — формулирует свое отношение к сборам Тата. «А мы сюда еще приедем? » — интересуется Серега. «Не знаю. Посмотрим», — выпрямляется мама.
Лето было долгим-долгим. С весны до осени. И снова — город. Подрос, но не вырос такой, как Славка, а комната стала меньше. Темнее. После нашего поля, нашего леса, неба, озера — опять в комнату. На весь год.
Дима идет по газону-саду у стен Академии ПАУК. Акация просунула ветви между черными прутьями ограды. Наружу. На улицу. Дорожка начинается от каменного крыльца здания. Здесь вытоптана она обширным кругом. Началом своим. Глубже в акацию теряется. Ступаешь уже в траву, уверенный, что там, в конце тропы, найдешь что-то. Обязательно отыщешь. Необходимое. Единственное. Должное быть найденным. Тобою. Вот и конец тропы. Решетка. Труба водосточная. Под ней — песок. Как блин. В нем ягодами варенья увязли камешки, стеклышки, омытые водосточными струями. Ничего! Пристально, до рези, всматриваешься в траву. Нет! Ничего нет! Обманут. Не нашел.
С крыльца его зовет Анна. Она отдала работу, и можно бы идти в «садик», но ее сослуживица просила привести сына. Нина Аркадьевна обожает Диму. Зная любовь ее, мальчик с порога прыгает в ее объятия, и она целует ребенка. Мнет. Сажает себе на колени. Дима — счастлив. От женщины одуряюще пахнет духами. Сама всегда в украшениях: бусы, перстни. Губы накрашены яркой помадой, будто залакированы: фея, просто фея сказочная — Нина Аркадьевна. Она такая же машинистка, как и Осталова, только работает не дома. В издательстве.
Заведующая машбюро, Лидия Яковлевна, всегда строга с братьями. Обычно, стоя подле ее стола, они насыщают любопытство маминой начальницы. Но холодно. Как врачу. Вопрос — ответ. Вопрос — ответ.
«Ну, идем. Я отведу тебя в детсад, — говорит Осталова, когда выходит из машбюро. — Познакомишься с ребятами». Сережу уже месяц водят в детсад. Теперь — Дима. Анне тяжело, объясняет она, с мальчиками управиться, а если до вечера они будут вне дома, она сможет плодотворней работать и вообще «разогнется».
В детском саду Диму определяют к младшим. Он настойчиво сбегает, отправляясь на поиски брата, пока его все-таки не соединяют с Сережей. Здесь, в большой игровой комнате, основным занятием для него становится созерцание постройки паровозов и домиков из больших фанерных, полых внутри, геометрических форм.
На окне — аквариум с рыбками. Как эти гуппи, меченосцы и прочие породы не дохнут? Вопреки запрещению кормить рыбок ребята кидают в воду все: конфеты, пуговицы. Козявки. Но рыбы живут. И вроде как умные. Прирученные. На цокот пальцев о стекло подплывают с открытым ртом. Смотрят.
Запрещают ругаться. Волков, Димин сосед по койке, несмотря на табу, ругается. Вдруг, когда Волкова нет в группе, воздух оказывается насыщенным общим испуганным любопытством. Все шепчутся. И вот входит воспитательница. Приближается к батарее. Кладет на радиатор что-то красное и эластичное, предмет свешивается, как тряпка. «Что это? Что это?» — «Ребята! Это язык Волкова. Два дня он посохнет, и мы будем кормить им рыбок». — «Да? Это действительно так? Правда?» — «Правда», — кивают воспитательницы. И нянечки. С улыбкой.
Через день в группе — Волков. Все смотрят на него сочувственно. Понимающе. Отворачиваются. Но он говорит. Как же? А Волкову поставили искусственный язык. Но это в первый и в последний раз. Больше поблажек не будет. И попробуй поверь Волкову, что язык ему никто не отрубал на детсадовской кухне.