Наконец, в один день, ко времени которого Эвангел занимал садовничью должность уже свыше одиннадцати лет, его вызвала настоятельница монастыря, дабы о том уведомить, что он будет переведен в другое место. Эвангелу сего вовсе не хотелось, но он видел: не хотелось того и настоятельнице, — а посему понял, что будь даже у него способность и возможность возражать, это оказалось бы бесполезным: все решил некий авторитет, чье усмотрение нельзя оспорить. Сим авторитетом являлся духовник моих родителей, значащийся одним из попечителей монастыря. По его диктату немой и безукоризненный работник Эвангел был доставлен в горное поместье, чтобы содержать оное в должном порядке, служа мне с Лаэсием».
На этом рукопись оканчивалась.
За окном стало совсем светло; небо чудилось прозрачным океаном, в котором утопают горы и леса, и неуловимо проплывают невесомые громады пенных облаков.
Вскоре Эвангел принес мне завтрак. Когда он вошел — сплошь убеленный сединою, бледный, печальный, но прямой, спокойный, с блещущими добротой глазами — я глядел на него
— Эвангел, — обратился я к нему, — Себастиан… Себастиан не изменил своего… отношения?
Эвангел отрицательно покачал головой.
— У меня есть шанс переубедить его? — молвил я следом.
Эвангел отрицательно покачал головой.
— Ему не стало хуже? Лихорадка не усилилась?
Эвангел отрицательно покачал головой.
— Ему полегчало?
Эвангел положительно кивнул.
— Весьма вероятно, Себастиан поспешил со своими выводами, и его состояние нормализуется, — уверительно выговорил я (при сем ощущая себя ребенком, который в момент испуга не вопрошает, но молит: «Правда все будет хорошо?»)
В ответ, чуть помедлив (как не раз, собираясь с духом, медлил я сам, прежде чем сообщить пациенту или родственникам оного неутешительное заключение), Эвангел отрицательно покачал головой и, сочувственно мне руку пожавши, вышел…
Я немного поел, не ощущая ни вкуса, ни запаха, словно бы принимал трапезу во сне; засим взялся, себе места не находя, напряженно нахаживать из угла в угол в ожидании приглашения от Себастиана…
VII
Не знаю, сколько томительного времени просочилось сквозь мой неприкаянный дух до того, как с негромким стуком ко мне в комнату вошел Эвангел и тихим наклоном головы указал, чтобы я проследовал за ним. Однако направились мы не в спальню, а в библиотеку. Там, окруженный величественным бастионом томов, за своим рабочим столом сидел Себастиан, и мягкий, дымчатый свет из окна придавал его лику необычайной жизненной выразительности… но вместе с тем — некоей
— Добрый день, Деон, — с ясной улыбкой приветствовал меня Себастиан.
— Добрый день, Себастиан, — ответил
— Я пришел попрощаться со своими друзьями, собеседниками, учителями и воспитателями, — простирая вширь десницу, молвил Себастиан. — Каждая из этих книг запечатлела свои оттиски на страницах моего сознания, — иначе оные оставались бы незаполненными, бессодержательными, заброшенными… иссыхая, истлевая, осыпаясь прахом… Книги спасли меня от жесточайшего бича человечества — невежества, и всех многочисленных зол, кои ему наследуют. Я был лишен возможности вести людское существование, но благодаря книгам провел жизнь человека, совершенствуя свой разум и себя познавая. Здравый духом, я не ведал ни скуки, ни тоски, ни отчаянья; и никакой день не казался мне бессмысленно тяжким, и никакая ночь не отказывала в заслуженном отдохновении… Я пришел последний раз побыть тут — в родимой мне среде. Здесь я чувствую себя наиболее уверенно и свободно. Здесь — прибежище моей души… Прошу вас, Деон, присаживайтесь…