VI

Я вернулся к себе. Опустившись на стул у окна, отворил раму и, глотнув морозного воздуха, исторг выдох, обжигающий душу. Златая квадрига Гелиоса61 медленно воспаряла над горами, и алые кони, в нее запряженные, разгоряченно мчась, отбрасывали на склоны пурпурные тени, под коими истаивал туман ночи.

«Неужели Себастиан желает, чтобы этот рассвет стал для него последним? — смятенно размышлял я. — Почему он отказывается бороться со смертью и не дозволяет мне вмешаться — постараться спасти его? Что делать? Как внушить ему обратное? Коим образом направить его волю в иное русло?.. Но имею ли я право перечить утвержденному им решению, навязывать то, что он не почитает для себя надлежащим? Разве в моих силах сдвинуть гору здравой непоколебимости сего человека? Разве способен я прозреть до самой абиссали океан его духа?..»

Из груди моей изошел незвучный, протяжный стон; беспомощно опустилась голова. Тут я вспомнил, что, едва сжимая, держу в руке свиток, данный мне Себастианом. Я аккуратно снял нить, тот скреплявшую, и, развернув листы, исписанные изумительным каллиграфическим почерком, всем сознанием погрузился в чтение:

«Каждый человек — история. Прослеживание жизненной фабулы, называемой судьбою, позволяет диахронически рассмотреть события, суждения и поступки, которыми выписана личность, и тем самым постичь суть оной. Вы познакомились с Эвангелом, но не узнали его. Поэтому я решил, что с моей стороны будет правильно должным образом представить вам своего доброго друга и отца, поведав трагическую историю его становления. Мое повествование будет базироваться на подробных воспоминаниях Эвангела, записанных им после того, как Лаэсий обучил его грамоте; однако конспектировать я буду по памяти, ставя своей целью дать сжатый, но емкий и достоверный пересказ, придав изложению упорядоченную структуру, каковой лишены разрозненные записи Эвангела.

Эвангел родился в предгорном поселении наподобие Амвьяза, у северной оконечности страны. Родители его — зажиточные крестьяне — занимались земледелием и животноводством. Он был старшим ребенком в семье, имея брата на два года младше. С юных лет дети служили подспорьем родителям в помалу разраставшемся хозяйстве, а посему их образование, как дело бесперспективное, не пошло дальше начальных уроков грамматики и арифметики у сельского пастора: братья с трудом могли читать по слогам, писать же не умели вовсе.

Возмужав, Эвангел женился на одной из местных девушек — легкого и простодушного, а вместе серьезно-рачительного нрава. Они выстроили себе уютный дом на околице деревни, подле вечнозеленой хвойной рощицы. В первый же год брака у них родился сын, который привнес в их и без того идиллические взаимоотношения еще большую близость, нежность и отраду. Характер у Эвангела был кроток и любвеобилен; его дух по своей предрасположенности, подкрепляемой безыскусным религиозным благочестием, неуклонно тяготел к добру и правде, сторонясь сомнительного и дурного. Эвангел желал одного: покойной честной жизни в семейном кругу. Но рок судил иначе.

Не прошло и трех лет с той даты, как Эвангел справил свадьбу, когда нежданно началась война, ныне известная под заглавием «Война славного начала». Король, вознамерившись возвратить господство над исстари спорными северными провинциями, утраченными в неудачное царствование его отца, объявил тотальную мобилизацию: наряду с тысячами молодых крестьян, вербуемыми по всей стране, двадцатиоднолетний Эвангел и его девятнадцатилетний брат оказались приневолены вступить в ряды «Непобедимой Армии» генерала Аполинара Громовержца, и под стягом гения сего выдающегося полководца, не ведавшего поражений, оставить родное селение, покинуть своих близких — враз расстаться со всем, что дорого сердцу (и, весьма вероятно, навсегда).

Стратегия генерала Аполинара была стратегией «молниеносных атак», как сам он их называл, делая акцент на слове «молниеносный», поскольку этому приземистому, к той поре порядком располневшему, но бессменно бравому и энергичному командиру на величавом белом коне, Пегасом нареченном, очень уж нравилось уподоблять себя Юпитеру, а свое главное оружие — артиллерию — огненным перунам. И солдаты в действительности почитали пафосного генерала за некое божество, отчего и получил он свой агномен62 «Громовержец». Таким образом, человек сей — выходец из мещанского сословия, но по-дворянски гордый и честолюбивый, который, со скромного чина канонира вскачь прорываясь по карьерной лестнице к самой ее вершине, не будучи еще и тридцати пяти лет, занял пост главнокомандующего, навеки оторвавшись от своего прошлого «сына портного», под стать тому, как Вильгельму Бастарду удалось войти в историю под именем Вильгельма Завоевателя63.

Лишь немногие не соразделяли всеобщего восхищения (до одержимости подчас доходящего) чудотворной иконой победоносного военачальника; блистательный ореол славы, того венчавший, виделся этим немногим кровавым заревом, а его многочисленные победы — неискупимыми преступлениями. Одним из таких инакомыслящих, чье сердце не билось в такт военным барабанам, являлся Эвангел. Он не мог осознать, в силу каких резонов людям, друг друга не знавшим и не сделавшим друг другу ничего плохого, надлежит биться насмерть. По какому праву единицы власть имущих распоряжаются жизнями тысяч подданных? Почему амбиции немногих губят настоящее многих?.. Он не хотел уходить на чужие территории — он хотел оставаться дома; он не желал брать в руки ружье и саблю — он желал орудовать лопатой и граблями; для него отвратительно уничтожение — для него благостно созидание; ему не нужны лихие «подвиги» и ратная «слава» — ему нужны добросовестный труд и бестревожный покой; не любо ему взирать на то, как генерал чинно гарцует меж подтянутых строев — ему отрадно любоваться своей милой женой и малюткой-сыном. Вся его мирная, беспечальная жизнь была у него насильно отнята: дабы он сделался захватчиком и убийцей; дабы он безвольно служил пушечным мясом; дабы, вместо того чтобы засевать вспаханное поле злаками, он сеял разрушение на полях баталий — из служителей Цереры64 перешел в ликторы65 Марса66 («Перекуйте орала ваши на мечи и серпы ваши — на копья»). «Безумие!» — бесперечь оглашал немой крик сознание Эвангела, неуемным бураном надрывая грудь. И что за ужас, и что за сокровенную боль он испытал, когда на плацдарме священнослужитель освящал воинское оружие, как прежде у божьего алтаря на мир и любовь освящал смиренные души… Эвангела казнила сама мысль причинять вред людям, но на войне одно внеморальное правило, один беззаконный закон, одна антифилософия: убивай или будь убитым, — один нечеловеческий инстинкт. С каким облегчением принял бы Эвангел смерть — только бы не стать частью сего кошмарного действа — только бы отречься «причастия зверя»; но он не смел, ибо жизнь его принадлежала избранной им супруге и их сыну, которым Эвангел дал клятвенное обещание вернуться. И вот он вынужден творить зло во имя блага. Что может быть сего прискорбней?..

[In verba magistri («словами [моего] наставника»): «Война — это явление, бесспорно заслуживающее наименования варварства, поскольку суть то, на чем строятся отношения дикарских сообществ (то есть таких, у которых нет ни прописанного законодательства, ни политико-социальных институтов, и чья примитивная этика зиждется на алогистическом базисе обычая и культа); но война между цивилизованными — просвещенными — нациями уже не может, по справедливости, называться «варварством», ибо сия дефиниция будет в отношении таковой — эвфемизмом».]

Между тем ход кампании осуществлялся по заданному сценарию, и даже превосходил возложенные ожидания. Армия под вдохновляющим командованием генерала Аполинара Громовержца продвигалась с поразительной стремительностью, давая сокрушительные бои противнику, один за другим захватывая укрепления и подчиняя населенные пункты: «Veni, vidi, vici!» («Пришел, увидел, победил!»). По истечении без малого трех недель с начала вторжения вся четверть века назад утраченная территория была оккупирована (или как предпочитали выражаться — эмансипирована). Генерала Аполинара воистину боготворили: в честь его свершений давались придворные пиршества и по всей стране организовывались народные гуляния, сочинялись дифирамбы, пелись баллады, проводились молебствия, в ночное небо оглушительно взмывали салюты, затмевавшие собою звезды. Громовержец грезился необоримым героем, чуть ли не полубогом сродни Ахиллесу. И ему не составило труда убедить правительство продолжить войну, на волне успеха бурным валом хлынув вглубь вражеских владений до самой столицы, дабы увенчать августейшую главу короля второй короной, а свою собственную — лаврами бессмертия (хотя, как свидетельствуют хронисты, в тайне Аполинар тщеславно зарился на оба означенных трофея: «Quod nihil illi deerat ad regnandum praeter regnum» («Ибо недоставало ему для царствования лишь царства»)).

Генерал разработал тщательный план наступления, долженствующий в самые краткие сроки привести его к абсолютному триумфу. Были учтены все веские обстоятельства, продуманы многочисленные потенциальные проблемы; и только один фактор оставался вне стратегических соображений Аполинара Громовержца — Фортуна.