13

Вот и все

Порой в жизни обычных людей наступает великая остановка, откровение, момент перемены. Такое бывает только под низкими, пасмурными душевными небесами, и никогда в счастливую полосу. Ты идешь по крошащейся дороге. Асфальт разъезжается у тебя под ногами, и ты начинаешь хромать, ты бредешь в лохмотьях, и жестокий ветер дует тебе в лицо. Ощущение такое, что идешь уже очень долго. Пропадает смысл, и тебя толкает вперед лишь упрямый человеческий инстинкт, требующий продолжать движение. А потом, прямо по курсу, ты замечаешь что-то – яркое и совершенно чуждое твоей жизни. Нечто настолько яркое, что заставляет щуриться. Ты его видишь. Щуришься. И останавливаешься.

С Дэмиэном такое случилось утром 25 июня, в четверг. Собственно, все произошло на телеэкране. Тощий мужчина шагнул на шоссе и встал посередине. У него были черные волосы до плеч и бледное, какое-то неестественное лицо. На нем были блестящие ярко-синие брюки до щиколоток, белые носки, черные танцевальные туфли. На его худощавом, костяного цвета торсе болтался такой же сверкающий синий пиджак. Незнакомец стоял на пути Дэмиэна, ослепительно-яркий, в сиянии синей ткани, в слегка развевающихся штанах, и манил Дэмиэна, подняв белую ладонь. Дэмиэн остановился. Он увидел его. Прищурился. И замер.

Утром 25 июня он в третий раз за эту неделю проснулся поздно. Дом стоял пустой. Дети были в школе. Стефани отвезла их, а потом, видимо, отправилась куда-то еще, куда-то, где его нет, как это у нее теперь повелось. Когда Дэмиэн находился в гостиной, Стефани была на кухне. Когда Дэмиэн находился в спальне, Стефани была в саду – подметая дворик в неподходящее время, подрезая петунии до невыносимого совершенства. Сад выглядел теперь так красиво, что Дэмиэн сомневался, имеет ли он право там находиться, не говоря уж о том, чтобы курить, поэтому он по-прежнему курил на подъездной дорожке, тайком, поздно ночью, хотя Стефани, похоже, было все равно. За обеденным столом она больше не смотрела прямо на него, хотя после той панической атаки у Аврил старалась скрывать от детей, что между родителями стена. Так что иногда они как бы зацеплялись взглядами: она смотрела ему на бровь или на веко. Стефани говорила, например, что-нибудь такое: Саммер, расскажи папе, какой вы сегодня поставили опыт. И Саммер рассказывала, а Дэмиэн тупо, напряженно слушал, пытаясь изобразить искреннее восхищение, пока наконец не произносил «Звучит и правда очень интересно, хотел бы я тоже там быть», после чего беседа возвращалась в привычную, более веселую и радостную колею. Или так ему казалось. Он был чужак, посторонний, призрак, таящийся во мраке возле дома, рискуя заработать рак легких.

А она знает? – этот вопрос первым приходил ему в голову каждое утро. Больше не случалось тех изначальных моментов чистой, бездумной ясности, которая предшествует полному пробуждению: несомненно, ее заслуживает всякий. Так нет же, каждый день сразу выскакивало: «А она знает?» Может, она ждет его признания, и чем дольше он будет тянуть, тем больше она будет сердиться и думать о разводе? Или она не знает, а сердится насчет чего-то еще? Может, она просто устала от него и просто подумывает развестись? Развод. Нечто ужасное, гибельное. Теперь развод уже не казался Дэмиэну кардинальным решением, а только страшил – причем боялся он не за себя. А если она не знает (так продолжалась эта цепочка вопросов, подпитываемая тревогой), должен ли он рассказать? Должен ли? Или лучше все спустить на тормозах? Да и вообще, насколько это для нее важно? Так ли велика беда? Дэмиэн не знал, как быть. Он завяз. Дорога была трудная. Асфальт крошился под ногами. Он хромал. Он был в лохмотьях.

Точнее, в старых найковских шортах и грязной белой майке. Он потел под одеялом. Уже несколько дней стояла ужасная жара – лихорадочный, испепеляющий зной, в котором обычная жизнь кажется нелепой, когда остается просто лечь и погрузиться в него, плыть по течению, видеть горячие, голубые, океанские сны. Правда, ничего подобного Дэмиэну не снилось. Его сновидения были безумными, кошмарными, к примеру, этой ночью ему будто бы отрезали голову и потом она превратилась в голову Мелиссы. К тому же его донимали головные боли. Сейчас он сознавал с тихим стыдом, что от него воняет. Надо принять душ (вчера он был не в состоянии). Надо одеться и отправиться на работу. Но все это сегодня было невозможно. Дэмиэн не мог пойти на работу – из-за всего того, что следовало проделать перед этим. Любое простое действие казалось трудным, а любое трудное – немыслимым. Единственным возможным действием было выкурить сигарету, и именно эта потребность наконец побудила Дэмиэна откинуть одеяло и сесть. Какое-то время он сидел, уставившись в стену – сиреневого цвета, который когда-то выбрала Стефани; посередине висел снимок коротенького пирса, выступающего в море, серое, туманное и загадочное: кто-то только что прыгнул в воду, а может быть, собирался вот-вот прыгнуть.

Сигареты были внизу, в кухонном шкафчике. Дэмиэну хотелось покурить здесь, наверху, при задернутых занавесках, но он опасался, что Стефани узнает. Она могла вернуться в любой момент или учуять запах потом, и тогда все станет еще хуже: она никогда не выносила запаха табачного дыма. Теперь, когда Дэмиэн оказался изгнан на холод из ее любви и нежности, он начал понимать, что любовь и нежность Стефани, ее способность транслировать уют как раз и были той теплотой, которую он хотел для своей жизни. Он забыл об этом. Он сторонился ее утешений. Когда умер Лоуренс, она была рядом – щедрая, открытая, – но Дэмиэн отвернулся, и теперь она замкнулась, стала жесткой, а он стал одиноким существом, которому не за что держаться. В густой мгле жалости к себе, босой, немытый, обросший, он заставил себя подняться и потащился к лестнице.

Спускаясь, он столкнулся с тем, что день, оказывается, уже в разгаре: через витражное окно струился свет, на коврике у двери лежала почта – немым упреком трудолюбия и работоспособности. На кухне обнаружилась записка от Стефани: «Ушла на работу. И тебе бы пора». На радиоприемнике светилось время – 10:13. Дэмиэну придется снова позвонить в офис и сказаться больным, и он это сделает, вот только сигаретку выкурит. Он зажег ее, стоя на улице, у задней двери, и глубоко вдохнул короткое сладостное забвение. На миг все стало как-то получше. Сад был прекрасен. Дэмиэн найдет способ в него вернуться. Будет играть с детьми на травке. Будет стричь газон. Снова станет достоин своей семьи.

Но это состояние слишком быстро кончилось, так что он выкурил еще одну сигарету, а потом еще одну. У него будет рак, он знал это. Рак появится во вторник, потому что вторник – раковый день. Ощущая в глотке табачную смолу, Дэмиэн ушел с солнца, вошел обратно в дом, осознав, что голоден: ему хотелось тостов и кофе. Он наполнил чайник, сунул в тостер два куска хлеба, побрел в гостиную, где уселся на голубой ситцевый диван и включил телевизор. Тогда-то это и случилось. Вот оно. Дорога. Тощий мерцающий человек. Белая рука, поворот ноги. Музыка.

Майкл Джексон был на всех бесплатных каналах. В новостях, в музыкальных программах, фильмах, рекламе. Он вертелся вокруг своей оси в своих стремительных сияющих ботинках. Он танцевал на улице в сумерках, следуя за девушкой в обтягивающем платье, скользил вниз по лестнице в белом смокинге. Тысяча подергиваний тазом. Летящие искры мелькающих белых носков. Характерные взмахи знаменитой белой перчаткой. А потом он же, но уже не такой подвижный. Лучи фонариков, голубой накал сирен. Носилки во внутреннем дворе, на них – нечто тощее, слишком тщедушное для взрослого мужчины, и тем не менее это был он, Майкл. Голова прикрыта. Носилки грузятся в фургон скорой. Это были таблетки, плохие таблетки и плохой врач. И Джексон был мертв.

Дэмиэн смотрел, ошарашенный, потрясенный, а песни играли одна за другой, клип за клипом – и все они теперь стали историей. Бугристые небеса в «What About Us». Скрипучая дверь в «Thriller» – мрак этой песни, его любимый кусок, тяжелое дыхание в такт музыке, когда Майкл обращается в непринужденного зомби и все исполняют общий танец. Майкл Джексон понимал природу зла, его присутствие повсюду. Он понимал, что необходимо жить бок о бок с этим злом, что мы должны научиться носить его плащ, распознавать его в себе. Он знал, что внутри у него обитает демон и что именно этот демон порождает в нем брожение этой утонченной, пронзительной энергии, когда он, Майкл, поет и танцует. Именно музыка дала Майклу имя. Она была больше его. И теперь наконец вышла из ужасной, насмешливой тени своего создателя. Это был чистый, громкий, захватывающий праздник отчаяния. Неверленд заполонили плакальщики. Воздух лишился Майкла, который теперь возносился вверх, к луне, чтобы выступить в последний раз: гипнотические ступни, джазовая балерина. Лишь теперь, когда все это рушилось на его глазах, Дэмиэн наконец в полной мере понял и признал, что означает смерть его отца. Она поразила его с какой-то новой наготой, перевернула внутренности. Отец мертв. Он был – воспоминания и прах. Он, Дэмиэн, никогда его больше не увидит. Он ощутил это отсутствие во всей его подлинной ясности и непоправимости, и по его лицу потекли слезы.

Два часа он сидел и смотрел. Есть тосты расхотелось, все мысли о работе забылись. Всхлипывая, Дэмиэн смотрел, как говорят про Майкла, смотрел на танцующие ноги Майкла, и на него волной накатывали воспоминания – песни, которые звучали в темных комнатках его детства, в коридорах съемных квартирок. После книг музыка стала вторым образованием, которое дал ему отец. Они слушали вместе, а какое-то время даже танцевали – в дни Джойс. Они вместе наблюдали за этими постепенными тревожными переменами: как Джексон все дальше и дальше отступал от себя, пытаясь нарисовать себе новое лицо, вот только никак не мог избавиться от старого. Чем дольше Дэмиэн смотрел, тем больше ему казалось, что на него с экрана глядит Лоуренс. Он снова увидел, как Лоуренс идет по Рейлтон-роуд в своей измятой одежде, как он лежит на койке хосписа в свою последнюю ночь, с этим подавленным, разочарованным выражением глаз. Дэмиэн вспоминал это, и ему вдруг пришла в голову мысль – настолько сильная, ясная, полноценная, что, когда она обрушилась на него, он ощутил вспышку радости. Этой мыслью следовало заняться сейчас же, пока она не удрала. Дэмиэн совершенно точно знал, что ему надо сделать, с чего начать. Он встал. Он почти воспарил.

Первым делом он отправился к шкафу, где хранилась его старая рукопись, отыскал ее и выкинул в мусорный бак за дверью. Он не прочел ни строчки. Ему нельзя было видеть ничего постороннего – ни единого слова, ни клочка бумаги, который мог бы отвлечь от главного. Он должен был сделать лишь одну вещь – точнее, череду вещей. Он снова поднялся наверх, стянул с себя шорты и откопал старые бриджи, которые надевал, когда писал роман в своей каморке в Кеннингтоне. Бриджи оказались малы, особенно в районе живота, но по-прежнему были подходящей длины – чуть ниже колена. Затем Дэмиэн стянул с себя майку и зашвырнул ее в корзину для грязного белья: об этом он позаботится позже, как и о чистке зубов, как и о том, чтобы принять наконец душ. Взамен майки он надел красную футболку. Ступни оставил босыми. Никаких носков. Босиком он прошел в ванную за тазиком, который Стефани использовала по пятницам, когда делала себе педикюр. Наполнил тазик холодной водой. Чем холоднее, тем лучше.

Осторожно держа тазик обеими руками, Дэмиэн спустился вниз и пристроил его на полу в столовой, под письменным столом. Включил ноутбук, создал новый вордовский файл, а потом сел и опустил ноги в воду. То, что надо: голени голые, ступням прохладно. Наконец он устроился, приготовился, несколько мгновений просто смотрел на экран, а потом поднес руки к клавиатуре. Едва начав печатать, он вспомнил, что надо позвонить на работу и сказать, что он болен.

К телефону подошла Мёрси. На полу, вокруг ног Дэмиэна, расплывались влажные пятна.

– Что с тобой случилось? – спросила коллега, жуя зефир.

– Умер один человек.

Севернее, в затерянном городе, Майкл Джексон звучал отовсюду. Он был в горячем воздухе торговой улицы, в привычных песнях, рвущихся из окон машин. Проносилась «Beat It», за ней – «Thriller». По Вествуд-Хилл проплывала «Liberian Girl», а по пятам – «The Way You Make Me Feel». Эта музыка была как плачущий светлый июнь, она скользила меж листьями берез, взмывала ввысь, чтобы слиться с белыми небесными следами пролетающих лайнеров. Отныне она обрела великолепную свободу, она вырвалась из савана своего создателя. Теперь, когда он ушел, эти песни казались такими же чистыми, как в свои первые дни, каждый такт был безупречен, мелодии первозданны, люди слышали их словно впервые – о, какая всеохватная, сладостная скорбь! Все сделались как лунатики, всем хотелось вернуться назад. Из уважения к нему, в знак восхищения им Риа надела свою одинокую белую перчатку и как зачарованная смотрела клипы по телевизору.