– На самом деле, – произнес Дэмиэн, возвращаясь к вопросу о своем плохом романе (теперь, когда он открыл это мусорное ведро, попершая оттуда вонь, казалось, требовала большего внимания собеседницы), – я теперь подумываю написать что-нибудь совсем новое. – Он все же попытался как-то привязать это к Тхить Нят Ханю, чтобы Мелисса не подумала, будто он отмахивается от ее слов или зациклен на себе: – Ну, о жизни в настоящем, о том, чтобы отпускать старое. Я как раз думал, может, просто похоронить этот роман и написать что-то другое, в другой форме. Скажем, как сценарий или что-то такое.

– Звучит неплохо, – отозвалась Мелисса, как всегда бодрая, вселяющая уверенность. – Прислушивайся к своим ощущениям. Верь в себя.

Тут появился Майкл: он проходил мимо вместе с Блейком, уснувшим у него на руках.

– Ой, он что, спит? – вскинулась Мелисса. – Спит? Как же тогда насчет вечера? Сколько он уже спит?

– Недолго, – ответил Майкл, имея в виду, что младенец заснул как раз перед ее заплывом. Майкл в этот момент сидел с Питом под зонтиком, и они пили пиво и болтали про бокс. Было так уютно, Блейк у него на коленях все обмякал, и так жестоко было бы в этот момент его будить – когда солнце на закате стало таким персиковым, и воздух был теплым и шелковистым, а пиво проникало внутрь влажной прохладой.

– Ну, тебе все-таки придется его разбудить, правда? – произнесла Мелисса с совсем другой интонацией и ушла в душ.

На другой день все вместе пешком отправились на пляж: исход во вьетнамках, с полотенцами, плавательными приспособлениями, солнцезащитным кремом, а также ведерками и лопатками, купленными по пути в торговом центре. Прохладное голубое море властвовало над заливом. Песчано-галечный берег придавливали тела поджаривающихся бриттов. Жара была мощная, могучая. Женщины лежали, раскинувшись, приобретая все более насыщенные тона, солоноватый пот сочился в складки их бедер. Мужчины с гигантскими животами нежились на спине, уставив пальцы ног вверх, прижатые к земле соединением пива, солнца и безветрия – сегодня не было даже слабого бриза, лишь там, на море, среди течения, где искали убежища пловцы. Коричневые головы подпрыгивали среди буйков. У волн был свой характер, тайный пульс, биение которого гнало их мягко сокрушить о берег свои белые оборки. Стефани направилась прямо к ним – после того как расстелила покрывало, намазала детей кремом и нашла им занятие: строить песчаные замки. «Пойду поплаваю», – сообщила она и ринулась к воде в своем цветастом купальнике танкини, мимо тел, лежаков и зонтиков. Мелисса присоединилась к ней, и вскоре женщины превратились в очередные две коричневые головы у буйков, настолько далеко, что Блейк даже заплакал. А Майкл вспомнил тот вечер в Монтего-Бей, как Мелисса исчезла за краем океана и потом вернулась, хохоча, – и сейчас она поступила так же, на сей раз вместе со Стефани; женщины плюхнулись на свои полотенца, и у обеих лица сияли особым морским восторгом. Ловко прокладывая извилистый маршрут между телами, по пляжу двигался продавец пончиков со своей корзиной, выкликая: «Ah rosquillas!» Пончики были теплые, без джема, с дыркой посередине, и расходились хорошо. Дети, сладкоежка Пит, а потом и остальные принялись поглощать мягкие кольца в этом атриуме жары; день полыхал, и лучи света ярко блестели на поверхности моря.

Как обычно, Хейзел и Пит почти все время лежали рядом, переплетя конечности, – умащенные солнцезащитным кремом тела, почти соприкасающиеся уши, постоянно увлажненные губы благодаря юным недосягаемым дездемонам. Пит лежал с выражением полного и безмятежного блаженства и испускал довольные вздохи: «А-а-а-а, вот о чем я толкую», – и Майкл невольно ему завидовал. Казалось, Мелисса подвесила свою любовь где-то в небесах между Станстедом и Андалусией. Там, в пуховости недосягаемого облака, они, быть может, еще обнимали друг друга – два мифа о самих себе, персонажи из сновидений, оставшиеся в песне Ледженда, – но здесь, на земле, их связь все больше ослабевала. Мелисса становилась холоднее, словно день клонился к вечеру, она ускользала, убредала прочь. Она отозвала свою страсть, переменилась, не приходила к нему, как Хейзел к Питу, не опускала щеку на менее мускулистую подушку его плеча. Здесь, в Торремолиносе, не было изначальной Дездемоны, лишь ее принужденные, тщедушные подобия: быстрый поцелуй в щеку по утрам в патио, нежность под всепрощающими крыльями рассвета. Майкл хотел, чтобы Мелисса гладила его по голове, как Хейзел – Пита, чтобы она с такой же нежностью мазала ему спину кремом, чтобы она вела себя так же, как после его возвращения на Парадайз-роу: цеплялась за него по ночам, прижимала его лицо к своей грудной клетке, словно желая раздавить. После воссоединения он изо всех сил старался загладить вину, быть хорошим, верным, внимательным, не собирающим телефоны спутником жизни, отцом, потенциальным мужем, – и какое-то время все шло отлично. Однако реальность постепенно снова вкралась в их жизнь: дети, те часы, которые он проводил в семье и вне семьи, удушающий домашний быт, – и Майклу его усилия казались все более изматывающими и бесплодными. Сейчас он лежал рядом с Мелиссой на полотенце, ощущая туман прохладных морских капелек на ее коже, и ему так хотелось снова дотянуться до нее, вернуться в их особенное место.

– Слушай, – окликнул он, притрагиваясь к ее влажной пояснице, желая, чтобы она вспомнила, подумала об этом. – Как вода, русалочка?

Мелисса посмотрела на него сверху вниз, удерживая часть улыбки при себе.

– Великолепно, – ответила она, после чего отвернулась и стала смотреть на пляж.

Она смотрела на женщину в черном купальнике, лежавшую на покрывале ближе к кромке воды. На вид ей было сорок с чем-то. Рядом с ней сидел мужчина примерно того же возраста и две девочки-подростка. Все четверо были похожи: прямые каштановые волосы, розовые губы, общность жестов, какая бывает только в семье. Спустя какое-то время мужчина и девочки поднялись и пошли плавать. Женщина лежала и смотрела им вслед: твердая поступь ее мужчины, его огрубевший, заросший волосами пупок, – и две узкобедрые девочки, тоненькие, с выпирающими зубами. Мелисса наблюдала, как женщина смотрит на свою семью вдалеке, и чувствовала печаль и уныние в ее теле, грузно распростертом на песке, чувствовала всю замкнутость ее жизни. У нее не осталось другого способа взглянуть на себя со стороны, в иных проявлениях, кроме этого источника любви и несвободы, от которого никуда не деться. В ней Мелисса мельком увидела срез собственного будущего: изнурение, опустошение, несвобода, – и это будущее вызвало у нее отвращение. Мелиссе хотелось снова очутиться в начале пути, а не в уже выбранном варианте жизни. Здесь, посреди этой шестерки людей казалось, что Майкл, они с Майклом, – словно старый, безопасный дом, и как бы высоко они ни взлетали, на каком бы небе ни оказывались, они всегда будут возвращаться назад, все в то же надежное пыльное место, где уже нечего познавать, где будущее облечено в прошлое.

– Правда же, замечательно? – сказала Хейзел с соседнего полотенца, обращаясь ко всем сразу и ни к кому конкретно. – Мне так нравится, что можно вот так просто взять да и приехать сюда. Обязательно надо повторить. Может, у нас к следующему разу тоже появится свой спиногрыз, как думаешь, красавчик?

Пит пробормотал что-то в ответ, приоткрыл и снова закрыл один глаз, что Хейзел сочла однозначно утвердительным ответом. Накануне вечером она прошептала Мелиссе в ванной: «Правда он идеальный? Я думаю, может, он и есть тот самый, единственный. Я правда так думаю».

Ну а дети работали архитекторами: строили замки, прокладывали рвы, и море обрушивалось в них, когда берег посещали волны. Под натиском прилива замки рушились, стирались с лица земли. Тогда дети строили новые, подальше от кромки моря, сгрудившись вместе со своими инструментами, похлопывая по крышам, делая зернистые подъемные мосты, и их кожа смуглела под солнцем. На горы пали тихие голубые сумерки, появились вечерние птицы. Лишь тогда все двинулись обратно: дети наконец уступили, позволили увести себя от берега к квадратному белому дому с прохладным полом, к позднему обеду за длинным обеденным столом, к темной испанской ночи, такой близкой и чужой за окнами их спален.

Следующим вечером детей уложили пораньше: Стефани желала поддерживать хотя бы подобие порядка среди ночного разгула, пьянства и музыки, которому дети, разгоряченные сладкими пончиками и мармеладками от Пита, часто становились свидетелями. Они слышали разговоры о новом подъеме фашизма на Западе и спор о том, кто поет круче – Фокси Браун или Лил Ким. Они слышали, как Хейзел объявила: ей нравится, когда во время секса ей сосут большой палец ноги, – после чего всех призвали говорить потише, ведь между гостиной и лестницей не было никаких перегородок. Теперь шел уже двенадцатый час, на журнальном столике стояла основательно початая бутылка водки, Дэмиэн курил на улице, а остальные раскинулись на диване и в креслах: Майкл говорил по телефону, Мелисса и Хейзел играли в «двадцать одно». В перерыве между вином и картами Стефани поглядывала дурацкий испанский фильм. И тут вдруг по лестнице скатилось нечто бурное, хаотическое, клубок пижам и ночных рубашек, Саммер, потом Риа, держащая Аврил за руку. На лице у Аврил было написано отчаяние.

– Мам, тут с Аврил что-то не то, – сказала Саммер. – Она говорит, что хочет домой.

Стефани встала и оглядела дочь с ног до головы. Аврил тут же уцепилась за нее, стиснула складки ее платья.

– Что случилось, детка? – спросила Стефани.

– Пожалуйста, отпусти меня домой! Пожалуйста, мамочка!