В сущности, можно глубоко вникнуть в природу восприятия через созерцание розы. Когда сердце открыто и ум спокоен, лепестки розы – мягкие на ощупь, источают сладкий аромат и окрашены в сочные цвета. Однако если в другой момент сознания, в другом модусе восприятия, вы станете наблюдать эту розу возбуждённым умом, роза станет воплощением вашей неудовлетворённости. Вы увидите только шипы и увядшие края лепестков. Роза не меняется, меняется состояние ума. Нет правильного восприятия. Каждое – только момент восприятия. Тхить Нят Хань говорит: «Когда цветок реален, реален ты». Когда мы видим цветок в его цельности, мы воспринимаем его из цельности своего бытия. И когда мы поднимаемся над обусловленностью видения, мы становимся розой.
Когда объектом нашего наблюдения становится само восприятие, мы приближаемся к жизни за пределами восприятий. Осознавая этот процесс, мы отказываемся от неустойчивой позиции защиты своих ограниченных восприятий.
Мы воображаем, будто восприятие – «то, что должно быть увидено». Однако в восприятии есть лишь «наше видение» того, что есть. Наше видение реальности, которая, как мы полагаем, «должна быть увидена». В переходе от восприятия на сетчатке глаза к осознанию восприятия непрерывно задействуется наша личная история, которая проецируется на экран наших органов чувств.
Восприятие настоящего обусловлено нашим восприятием прошлого. Восприятие пробирается сквозь лабиринты полузабытых озарений и прекрасно знакомых нам демонических уровней. В восприятии, скорее, действует память, а не органы чувств, которые фиксируют происходящее. В момент между происшествием и его осознанием становится достаточно очевидной великая ложь – иллюзия нашей отдельности. К тому моменту, когда ум опознаёт некое событие, оно сжимается до крошечного пузырька мысли, утрачивая своё вселенское величие. Оно теряет своё великолепие. Вечная новизна становится бесконечно знакомой.
Прямое восприятие – нечто иное. Это соприкосновение с чувственным уровнем сознания без интерпретаций или переводов, преобразующих реальность в мысль. Прямое восприятие возникает, когда мы, отказавшись от знания, исследуем сущность восприятия. В таком восприятии мы отказываемся принимать что-либо из вторых рук, даже если речь идёт об уме. Мы не удовлетворяемся только лишь «пониманием». Непосредственно созерцая восприятие, мы учимся непосредственности восприятия. Мы не просто «слушаем», но исследуем звук – как только он касается наших барабанных перепонок. Мы созерцаем, как ум называет звучание птицей, машиной или музыкой. Наблюдаем, как эти представления, определяющие звучание, заменяют его собой. Малый ум, который мы созерцаем с милосердным вниманием, становится большим умом. Тогда мы перестаём видеть в мире стыд, страх и сомнение, мы просто видим мир. Когда развивается способность воспринимать мир с позиции большого ума, вы учитесь наблюдать, как миг за мигом происходит сотворение мира, происходит переход от зрительного восприятия на сетчатке к царству фантазии и мифа. Вы можете наблюдать, как восприятие лепит мир по своему образу и подобию. Восприятие – это экран снов, на который мы проецируем наше видение мира или слепоту. Нарцисс – это наша иллюзия восприятия себя.
В процессе такого исследования мы понимаем, что глубокой обусловленности мышления недостаточно, чтобы увидеть истину. Малый ум устанавливает и защищает свои истины, а большой ум принимает Нарцисса в объятия, неустанно охраняя врата сердца.
Каждый человек обладает уникальными настройками чувственного восприятия. Каждый темперамент обладает особенными преимуществами: определённый орган чувств больше открыт для прямого восприятия, чем другие. В буддизме, к примеру, каждого бодхисаттву связывают с одной преобладающей «дверью восприятия». То же верно и для каждого ещё-небодхисаттвы. Я наиболее тонко настроен на слуховое восприятие. Мне легче воспринимать процессы, происходящие в природе ума, когда я сосредоточиваюсь на звуках. Ондреа, со своей стороны, в большей мере настроена на зрительное восприятие. Она полнее всего переживает поток сознания и воспринимает возникающие интуитивные озарения, когда наблюдает, как «зрительное поле» рассыпается, становясь сверкающей пеленой частиц. Она в прямом смысле способна видеть каждый миг по отдельности.
Немаловажно, чтобы каждый из партнёров различал и исследовал преобладающую дверь восприятия другого. Если я «слышащий», а моя спутница – «видящая», мне нужно услышать, каким образом она видит. А ей нужно увидеть, каким образом я слышу. Когда мы используем слова, указывающие на характер нашего чувственного восприятия, наш партнёр начинает внимательно относиться к чувству, с которым мы больше всего отождествляемся. Непосредственно воспринимая опыт другого – с помощью таких практик, как созерцание другого и упражнения на укрепление связи, мы учимся понимать язык самого языка. Итак, хотя мы можем спорить об индивидуальных восприятиях, мы всегда сходимся, когда речь заходит о природе самого восприятия. Кто-то сказал: «Мы всегда единодушны во всём, только не всегда в один и тот же момент».
Мы с Ондреа долгое время по-разному воспринимали цвет, который я называл «синим», а она «зелёным». В бирюзовой комнате наш ум, склонный к сравнениям, наверное, сошёл бы с ума. Я знаю, что это синий. Она полагает, что это зелёный. Я прав. Она в замешательстве. Возникает пропасть между раем и адом.
И тут моя жена, что сидит сейчас за соседним столом, увидев эти последние строки, поворачивается ко мне и спрашивает: «А какие в этом раю стены – зелёные или синие?», и по комнате проносится лёгкий запах серы. Мы можем не соглашаться друг с другом, но сходимся в понимании природы несогласия и смеёмся над собой: даже надевая рубашки одинакового цвета, мы спорим о том, что это за цвет. Порой сердце, которое ещё не знает различий, не в силах понять, одинаковы мы или различаемся, – такова его безграничная природа, которая ещё не омрачена индивидуальными восприятиями.
48
Кто здесь главный?
Власти ищут только из чувства беспомощности. Чтобы скрыть гигантское сомнение в том, что хоть кто-то в этом мире обладает стабильностью и устойчивостью, мы скрываем ощущение собственной неправильности, как и все другие люди. Мы цепляемся за власть, чтобы спрятать то и дело возникающее ощущение, что наша душа – это бурный поток. Мы пытаемся как-то облагородить берега бурлящего водоворота.
В раннем детстве, научившись контролировать себя, мы научились не пачкать одежду. Немного повзрослев, мы стали устанавливать границу неконтролируемому потоку. Находясь в тайном заговоре со страхом, который порождён неподконтрольным непостоянством реальности, мы стремимся к власти. Когда мы пытаемся контролировать настоящее, оно ускользает из наших рук, и мы испытываем разочарование, недоверие и страх, которые вызывают потребность в безопасной территории, на которой можно укрыться. Когда мы покидаем безопасную территорию, мы часто чувствуем, что «теряем контроль». В силу отождествления с беспомощностью, жаждущей контролировать реальность, взрослые люди становятся стариками. Наше стремление к контролю определяет границы рая и ада. Мы воображаем, что рай – воплощение порядка и контроля, образец безопасности. И мы называем адом то, что не поддаётся контролю. Напомню, что Сартр определял ад как
Отпускать и с доверием делать следующий незаметный шаг за собственные пределы – значит открывать живую истину, благодаря прекрасному неведению обнаруживать её проявления. Это значит оставлять позади недоверие, свойственное малому уму, и открываться реальности, которая, возможно, ждёт за следующим неведомым поворотом, чтобы большой ум мог изумляться неповторимости каждого движения. Малый ум молится о том, чтобы всё было под контролем. Однако с точки зрения большого ума – это вторжение в реальность. Когда мы культивируем доверие через «отказ от понимания», нас может посетить благодать – проблеск невероятного процесса, который порождает все мысли и формы жизни. Тогда человек обретает уверенность, позволяющую ему отказываться от контроля и всем сердцем принимать даже страх, который тщетно стремится господствовать над непостоянством.
Работая с физической болью, можно непосредственно соприкоснуться с удивительными тайнами природы страдания, порождаемого контролем.
Когда мы пытаемся контролировать свою боль, напрягаемся в ответ на неё, изгоняем её из своего тела, наша жизнь превращается в постоянное бегство. Боль становится страданием. Многие годы на семинарах мы предлагали выполнить следующее упражнение: мы просили участников группы занять чрезвычайно неудобное положение и просили их удерживать его в течение пяти минут. Поначалу, когда неприятные ощущения вызывали мышечное напряжение и некоторую боль, мы с чувством обращались к группе: «Боритесь с болью! Ни в коем случае не поддавайтесь ей. Сопротивляйтесь ей! Сопротивляйтесь!» Когда люди изо всех сил пытались контролировать боль, стоны боли, наполнявшие помещение, становились громче и сливались в хор, полный страха и трепета. Попытка контролировать боль вызывала неконтролируемое страдание… Тогда мы говорили членам группы: «Теперь расслабьтесь. Отпустите. Не держитесь за боль. Не отталкивайте её. Просто позвольте ей присутствовать. Не пытайтесь её контролировать. Позвольте ей быть». И напряжение в хоре страдальцев сменялось вздохом облегчения. Когда все стали спокойно относиться к боли, отпускать её, боль – ощущение напряжения, которое участники учились принимать – становилась вполне терпимой, переставала сразу же порождать страдание.
Стоит признать, что в некоторых обстоятельствах, которые мы в состоянии физически контролировать, мы можем пораниться или попасть в несчастный случай – такова реальность. Именно поэтому учитель дзен говорит, чтобы мы «соблюдали осторожность». Однако обычно мы имеем в виду другие случаи, и наши попытки контролировать происходящее больше касаются ментального, чем физического уровня, они лишь делают наше сердце закрытым, не позволяя нам приблизиться к тому, что мы любим. Когда мы снова и снова расслабляем живот и осознаём напряжение, которое там присутствует, мы начинаем замечать следы слёз, оставленные неадекватным стремлением к власти – они отпечатались в нашем теле. Мы расслабляемся и наконец принимаем происходящее. Никто не владеет ситуацией. Не нужно ни к чему стремиться. Ничего делать. Быть кем-то. Есть лишь само присутствие, которое проявляется в своём совершенстве в бескрайнем пространстве нашей глубочайшей подлинности.
Когда мы наконец отказываемся от ментальных игр в превосходство и телесной напряжённости, когда мы в конце концов начинаем дышать, мы видим сущность всех игр во власть: это тирания над сердцем, и если мы пытаемся держаться за неё, то чувствуем невыносимую боль, а если отпускаем – ощущаем почти невероятную свободу.
Иногда стремление контролировать, возникающее из-за чувства беспомощности, ведёт к тонкому насилию, когда мы стремимся победить или лишить власти другого, чтобы казаться себе более реальным. Насколько часто мы перестаём контролировать своё стремление к власти и раним другого? Или самого себя?