«…лагерь 1938 года есть вершина всего страшного, отвратительного, растлевающего. Все остальные и военные годы, и послевоенные – страшно, но не могут идти ни в какое сравнение с 1938 годом…» Принципиальнее, однако, другое – известную часть «политических» в лагерях после войны составляли коллаборационисты, «власовцы», бойцы и командиры УПА – уместно предположить, что сложившиеся агрессивно-антисоветские взгляды этих людей оказали заметное влияние на Александра Исаевича – он и сам атрибутировал формирование своего мировоззрения к лагерному периоду. Заметим: в разгар холодной войны против СССР люди ЦРУ и соприродных организаций охотней всего рекрутировали в консультанты и пропагандисты именно деятелей «власовской» эмиграции.

И большинство антисоветских концепций, иллюстрирующих их цифр, комментариев, легенд, с самой перестройки и до сих пор имеющих хождение и многими некритично воспринимаемых, восходят именно ко второй эмиграции. Шаламовское определение Солженицына как «орудия холодной войны» – вовсе не фигура речи.

Теперь хотел бы обратить внимание на мысли и тезисы, не столь очевидные.

Информационное сопровождение отшумевшего месяц назад юбилея Александра Исаевича сборником В. Есипова – работой вполне значительной – никак не могло оперировать. Поскольку и сам «год Солженицына», и его юбилейная кульминация во многом прошли именно по модели «Архипелага» – мифологической и методологической: явное завышение границ явления, истерический самоподзавод (Валерий Есипов применяет к манере Солженицына определение Максима Горького о Глебе Успенском «истерическая лирика»)… Приоритет пиара в ущерб содержанию и его здравым оценкам, вытеснение критики в маргинальные сферы. Было, однако, и еще кое-что новое и любопытное: очевидное отсутствие согласия по фигуре юбиляра. С одной стороны – власть и небольшая группа интеллигентов – адептов Александра Исаевича, с другой – собственно, народные массы, для которых радения во многом и затевались: в формате между историческим тренингом и просветительским шоу. Массы, получившие право голоса посредством социальных сетей, или глухо роптали, или угрюмо отмалчивались. Солженицын, представляемый как консолидирующая фигура, едва не сделался предметом очередного противостояния; для полноценного раскола ему не хватило масштаба – подлинного, а не искусственно раздуваемого.

Уместна здесь другая, скорее бытовая, параллель – навязывание советским школьникам невыносимо выхолощенных для учебников литературы русских классиков – тут показателен пример с Маяковским. Но если советский школьник мог самостоятельно открыть «Облако в штанах» и раннюю футуристическую лирику с ее столь соприродными юному сознанию гиперболами и комплексами и навсегда впечатлиться, то здесь взрослые люди, назначенные школярами, отказывались видеть в писательстве Солженицына и реальные литературные достоинства.

Это была своеобразная обратная реакция – ибо фан-клуб Солженицына особенно ретиво педалировал две близких позиции: его мирового уровня феноменологию и роль родоначальника некоторых национально- культурных институций. Если первое во многом верно, о чем ниже, то относительно второго немало возражений, даже не исторического, а этического свойства – слишком много достойных людей теряются и просто растворяются в потоке славословий «пророку».

Александр Андреевич Проханов: «„Матрёнин двор“ – рассказ, из которого вышла вся великая деревенская проза, огромный пласт духовной красоты и подвижничества».

Это не так или не совсем так. «Матрёнин двор» не открывает, а завершает традицию – народнических «демократических» лубочных очерков, Глеб Успенский, Владимир Короленко и пр. На мой вкус, вещь весьма ученическая, старательно усвоенный урок, оттого и звучит дидактической сухомяткой даже на уровне интонации.

Между тем «Районные будни» Валентина Овечкина, реально определившие направление, начали печататься в «Новом мире» еще при Сталине, в 1952 году, он же в 1953-м, за десять лет до «Матрёнина двора», напечатал «Очерки колхозной жизни». «Рычаги» Александра Яшина вышли в 1956-м, «Братья и сестры» Федора Абрамова – в 1957-м. Как художественное явление деревенскую прозу во многом определили переводы и публикации в СССР романов Уильяма Фолкнера (конец 1950-х). Матрицу, сюжеты, типажи еще раньше навязал советской литературе Шолохов в первом томе «Поднятой целины».

Вернемся к феноменологии Солженицына, которую с избыточным пафосом утверждали его поклонники. Как будто сам захватывающий процесс «бодался теленок с дубом» заведомо выше беспрецедентно-разрушительного результата (который точно обозначен А. Зиновьевым «Целили в коммунизм, а попали в Россию»). А сама мировая уникальность Солженицына всяко круче гуманитарных последствий уничтожения одной сверхдержавы.

Валерий Есипов цитирует С. Аверинцева: «Я не способен вообразить, скажем, китайского Солженицына, который с такой же силой и с такой же открытостью, как его русский собрат, выступил бы перед всем миром в качестве вдохновенного обвинителя, называющего в своей судебной речи все преступления своего глубоко любимого Отечества!» И комментирует, предлагая взглянуть на подобную феноменологию с другой стороны: «Трудно, действительно, не согласиться, что в Китае явление, подобное Солженицыну с его „Архипелагом“, в принципе было (и есть) невозможно – не столько по политическим, сколько по ментальным свойствам. А в других странах? Доля вероятности тоже, пожалуй, близка к нулю. По крайней мере, ни в одной из стран, переживших тоталитарные режимы, начиная с Германии, не нашлось писателя, который бы с такой же экзальтированностью (и с такой же, необходимо подчеркнуть, „мессианской“ претензионностью, адресуясь urbi et orbi) разоблачил все преступления и пороки не только режима, но и всего государства – проще говоря, нисколько не стыдясь, „вынес весь сор из своей избы“, обмазав при этом „избу“, т. е. „глубоко любимое Отечество“, дегтем или чем-то иным…»

Таким образом, вслед за Аверинцевым констатируя не только уникальность Солженицына, но именно национальные корни его феномена, В. Есипов разбирает особенности русско-советского уклада и характера, свойства почвы и времени, которые привели к алхимическому продукту «Архипелага» и известным социально-политическим результатам.

Один из выводов – парадоксальный только на поверхностный взгляд: тотальность и сила воздействия «Архипелага ГУЛАГ», его убедительность и влияние во многом стали возможны благодаря позднесоветским (с конца 1960-х) несвободам, бюрократическому зажиму, неповоротливости государственной идеологической машины, превращению великой и трагической истории в стыдную тайну, сворачиванию диалога власти и общества. (Увы, сегодня история снова повторяется.) По выходу «Архипелага» западные левые недоумевали – отчего советские не могут дать адекватного ответа. Нобелевский лауреат Генрих Бёлль, сыгравший определенную роль в судьбе Солженицына, предлагал издать книгу на родине (хотя бы фрагментарно), чтобы «советские читатели получили возможность проверить – на собственном опыте или на опыте своих близких – насколько правдиво Солженицын изложил этот страшный период советской истории». Но, собственно, и в Союзе раздавались трезвые голоса, причем снизу, так, Валерий Есипов сообщает: «Подобную же здравую идею высказывал тогда и один из советских авторов писем-обращений в приемную Верховного Совета СССР: „Издать “Архипелаг” по главам вместе с главами, написанными специалистами. Главы должны быть спарены: одна Солженицына – другая наша, и издать огромным тиражом. Пожар только начинается, и прежде чем он успеет разгореться, он должен быть потушен. Дело не в том, чтобы положить на лопатки самого Солженицына, но, что самое ценное, раскрыть истинную правду во всей чистоте“».

У истории нет сослагательного наклонения, но здесь можно с известными основаниями предположить, что, будь советские начальники интеллектуально глубже («креативней и прошаренней», сказали бы сегодня), политически тоньше и последуй этим рекомендациям, тот мир не рухнул бы ни в 1973–1974-м, ни даже в 1991-м… А уязвленный Александр Исаевич не увидел бы – унизительных прежде всего для себя исторических катаклизмов 1990-х…

По многим материалам книги выстраивается биография Александра Исаевича – подлинная и мифологизированная им самим. Отметим, помимо изначальной (до публикации «Ивана Денисовича») установки на западные публикации и мировое паблисити, и такой ее сюжет – вплоть до конца 1960-х (или даже до приземления на Западе) Солженицын позиционировал себя как либерала, сторонника общечеловеческих ценностей, может быть, немного с уклоном в традицию. Идейное смещение его в сторону консерватизма и монархизма, возрождения национального сознания состоялось позже, уже на Западе.

Ситуация забавно аукается без малого полвека спустя. Сегодняшние антигосударственники столь же идейно подвижны: от неолиберализма и трансгуманизма до разворота на 180 градусов к генералу Власову и «баварскому пиву без холокоста». Нашумевшие заявления писателя Дмитрия Быкова категорически не оригинальны – это же перепев солженицынских реплик «висел портрет с усами, повесили бы с усиками. Всего и делов!»; «ёлку придется наряжать не на Новый год, а на Рождество»; Власов как «настоящая фигура».

Едва ли Александр Исаевич желал своей главной книге и судьбе подобного фарсового эпилога.