XII

Йога и запад[829]

859 Менее столетия прошло с тех пор, как йога сделалась известной на Западе. Всякого рода истории о баснословной Индии — земле мудрецов, гимнософистов и омфалоскептиков — распространялись в Европе две тысячи лет подряд, но о реальном знании индийской философии и философской практики нельзя было говорить до тех пор, пока усилиями француза Анкетиля-Дюперрона Запад не познакомился с Упанишадами. Более глубокое и разностороннее знание удалось почерпнуть благодаря трудам Макса Мюллера, издававшего в Оксфорде священные книги Востока. Вначале это знание оставалось уделом специалистов — санскритологов и философов, однако довольно скоро теософское движение, вдохновленное идеями мадам Блаватской, присвоило себе право делиться восточными традициями с самой широкой публикой. Понадобилось всего несколько десятилетий для того, чтобы знания о йоге стали развиваться по двум различным направлениям: с одной стороны, йога — предмет сугубо академического изучения; с другой же — нечто вроде религии, пусть и без церковной организации, несмотря на все усилия Анни Безант и Рудольфа Штайнера. Штайнер, основоположник антропософского раскола, начинал как последователь Блаватской.

860 Этот специфический итог западного развития вряд ли уместно сопоставлять с той йогой, которую издавна развивают в Индии. Восточное учение угодило на Западе в особую ситуацию, столкнулось с таким состоянием умов, которого Индия — ранняя Индия, во всяком случае — никогда не знала. Для этого состояния характерно строгое размежевание между наукой и философией, и данное разделение в той или иной мере существовало на протяжении приблизительно трехсот лет до того времени, как йога стала известна Западу. Начало этого раскола — специфически западного феномена — восходит к эпохе Возрождения, к пятнадцатому столетию. Именно тогда пробуждается широкий и страстный интерес к античности, вызванный падением Византийской империи под натиском ислама. Впервые в Европе не осталось, пожалуй, ни единого уголка, где не знали бы греческий язык и греческую литературу. Прямым результатом этого вторжения так называемой языческой философии стала Великая схизма в Римской церкви. Возник протестантизм, которому предстояло вскоре охватить всю Северную Европу. Но даже такое обновление христианства не могло удержать в рабстве освобожденные умы европейцев.

861 В эпоху освоения мира, в пору Великих географических и научных открытий, человеческая мысль все в большей степени освобождалась от оков религиозной традиции. Церкви, разумеется, продолжали существовать, удовлетворяя насущные религиозные потребности населения, однако утратили былое первенство в области культуры. Римская церковь сумела сохранить единство благодаря своей непревзойденной организации, а вот протестантизм разделился едва ли не на четыре сотни деноминаций. С одной стороны, это говорило о его несостоятельности, с другой же — доказывало жизнеспособность религии как таковой. В девятнадцатом столетии этот процесс привел к зарождению религиозного синкретизма, а также к широкому заимствованию экзотических религиозных систем, таких как религия Абдула Бахаи, суфийские секты, «Миссия Рамакришны», буддизм и пр. Многие из этих систем, например антропософия, содержали в себе элементы христианства. Возникшая в итоге картина чем-то походила на эллинистический синкретизм третьего — четвертого столетий нашей эры, в котором также присутствовали следы индийской мысли (можно вспомнить Аполлония Тианского, орфико-пифагорейские тайные учения, гностицизм и т. д.).

862 Все эти системы подвизались на поприще религии и привлекали большую часть своих сторонников из числа протестантов. Поэтому их по происхождению можно причислять к протестантским сектам. Своими нападками на власть Римской церкви протестантизм в значительной мере разрушил веру в церковь как необходимое орудие божественного спасения. Теперь вся тяжесть спасения оказалась возложенной на плечи индивидуума, а вместе с нею — и невиданная прежде религиозная ответственность. Постепенное отмирание практик исповеди и отпущения грехов обострило моральный конфликт в человеке и отяготило его вопросами, которые ранее улаживала церковь. Ведь таинства, в особенности месса, сулили индивидууму спасение посредством священного ритуала, имевшего силу благодаря отправлявшим его священнослужителям. Требовалось только исповедаться, покаяться и принять заслуженное наказание. Ныне же, с упадком ритуала, который некогда осуществлял за человека всю эту работу, пришлось обходиться без божественного отклика на поступки и мысли. Эта неудовлетворенность индивидуума отчасти объясняет спрос на системы, которые обещали хоть какой-то ответ, явную или угадываемую благосклонность иной силы (высшей, духовной или божественной).

863 Европейская наука не уделяла ни малейшего внимания этим надеждам и чаяниям индивидуума. Она жила своей интеллектуальной жизнью, которая не касалась религиозных нужд и убеждений. Этот исторически неизбежный раскол западного сознания также затронул и йогу, стоило последней закрепиться на западной почве. С одной стороны, она сделалась объектом научного исследования, с другой же — ее приветствовали как путь спасения. Что касается самого религиозного движения, известно немало попыток сочетать науку с верой и практикой религии — упомяну, к примеру, «Христианскую науку»[830], теософию и антропософию. Именно антропософия, кстати, тяготеет к желанию придавать себе научную видимость, а потому, как и «Христианская наука», она легко проникает в интеллектуальные круги.

864 Поскольку нет заранее предопределенного пути к спасению, протестант готов принять чуть ли не всякую систему, которая обещает успех. Ему приходится самому делать все то, что ранее исполняла церковь в качестве посредника, однако он ведать не ведает, как все делается. При серьезном отношении к религии он вынужден предпринимать чрезвычайные усилия к обретению веры, поскольку протестантская доктрина ставит веру исключительно высоко. Но вера есть харизма, дар благодати, а вовсе не метод. Протестанты настолько лишены метода, что многие из них глубоко интересуются, скажем, чисто католическими духовными упражнениями Игнатия Лойолы. Что бы протестант ни делал, более всего угнетает его противоречие между религиозной доктриной и научной истиной. Конфликт веры и знания вышел далеко за пределы протестантизма — и даже католицизма. Этот конфликт обусловлен историческим расколом в европейском сознании. С точки зрения психологии, данный конфликт напрочь лишился бы оснований в отсутствие естественной психологической потребности верить — и в отсутствие неестественной веры в силу науки. Вполне можно вообразить такое состояние умов, когда мы просто знаем и одновременно верим в то, что кажется нам по тем или иным причинам возможным. Для конфликта между верой и знанием на самом деле нет никаких предпосылок, обе стороны равно необходимы человеку, ибо по отдельности недостаточно ни только знания, ни только веры.

865 Поэтому, когда «религиозный» метод притворяется в то же время методом «научным», можно быть уверенным, что он найдет на Западе теплый прием. Йога целиком отвечает этим чаяниям. Помимо притягательности всего нового и очарования полупонятного, есть немало иных причин появления у нее многочисленных поклонников. Прежде всего, она не только открывает перед человеком долгожданный путь к спасению, но и предлагает непревзойденную по глубине философию. Еще йога обещает возможность получать контролируемый опыт, тем самым удовлетворяя стремление ученого к «фактам». Более того, глубокомысленность йоги, ее почтенный возраст, широта учения и метода, что охватывают все стороны жизни, сулят неслыханные перспективы, о чем не устают напоминать проповедники этого движения.

866 Я не стану рассуждать о том, что значит йога для Индии, поскольку не могу судить о чем бы то ни было, не обладая личным опытом. Зато я могу сказать кое-что о ее значении для Запада. Отсутствие духовной ориентации граничит у нас с психической анархией, поэтому любая религиозная или философская практика равнозначна установлению психологической дисциплины; иными словами, это способ психической гигиены. Многие сугубо физические процедуры йоги представляют собой и средства физиологической гигиены, намного превосходящие обычную гимнастику или дыхательные упражнения, так как йога не просто механистична и научна, она наполнена философским содержанием. Тренируя различные части тела, йога как бы объединяет их в единое целое, подключает к сознанию и духу, что совершенно ясно следует, к примеру, из упражнений пранаямы, где прана — это и дыхание, и универсальная динамика космоса. Если любое деяние человека предстает одновременно событием космическим, то телесное возвышение (иннервация) сочетается с возвышением духа (всеобщая идея), из чего рождается жизненное целое. Его никогда не добиться никакой «психотехникой», даже самой что ни на есть научной. Практика йоги немыслима — и бесполезна, по сути, — без тех идей, на которые она опирается. В ней удивительно совершенным образом сливаются вместе физическое и духовное.

867 На Востоке, откуда происходят эти идеи и эта практика, где непрерывная традиция на протяжении более четырех тысячелетий создавала необходимые состояния духа, йога служит, во что я охотно верю, превосходным методом слияния тела и сознания. Такое их единение вряд ли можно поставить под сомнение. Тем самым создаются психические предрасположенности, благодаря которым возможны интуитивные прозрения с выходом за пределы сознания. Индийское мышление без труда управляется с такими понятиями, как та же прана. Иначе обстоит дело на Западе. Обладая дурной привычкой верить, с одной стороны, и располагая, с другой стороны, развитым научно-философским критицизмом, Запад неизбежно оказывается перед дилеммой: либо впасть в ловушку веры и без малейшего проблеска мысли усвоить такие понятия, как прана, атман, чакра, самадхи и т. п., — либо под влиянием научного критицизма отвергнуть все это разом как «чистейшую мистику». Раскол западного ума с самого начала делает невозможным сколько-нибудь правомерное использование богатств йоги. Она становится либо исключительно религиозным делом, либо чем-то вроде мнемотехники, дыхательной гимнастики, эуритмики[831] и т. д. Мы не находим здесь и следа того единства природной целостности, которое столь характерно для йоги. Индиец никогда не забывает ни о теле, ни об уме, тогда как европеец всегда забывает то одно то другое. Благодаря этой забывчивости он сумел к настоящему времени покорить весь мир. Не так с индийцем: он помнит как о собственной природе, так и о том, скольким обязан природе. Европеец, наоборот, располагает наукой о природе и удивительно мало знает о собственной сущности, о своей внутренней природе. Для индийца знание метода, позволяющее контролировать высшую силу природы внутри и вовне самого себя, есть дарованное свыше благо. Для европейца же подавление собственной природы, и без того искаженной, добровольное превращение себя в некое подобие робота (Roboter) выглядит сущим наказанием.

868 Говорят, что йогины способны двигать горы, хотя затруднительно, пожалуй, найти тому доказательства. Власть йогина ограничена тем, что приемлемо для его окружения. Европеец, с другой стороны, и вправду может поднимать горы на воздух, и мировая война принесла горькое осознание того, на что мы отваживаемся, когда интеллект, сделавшийся чуждым природе, утрачивает всякую узду. Как европеец, я не пожелал бы другим европейцам еще больше «могущества» и власти над природой, будь то внутренней или внешней. К стыду своему, я должен признаться, что лучшими своими прозрениями (а бывали среди них и совсем недурные) обязан тому обстоятельству, что всегда поступал как раз вопреки предписаниям йоги. Пройдя долгий путь исторического развития, европеец настолько удалился от своих корней, что ум его в конце концов раскололся на веру и знание; так всякое психологическое преувеличение всегда разрывается на внутренне ему присущие противоположности. Европейцу нужно возвращаться не к Природе, как звал Руссо, а к собственной натуре. Он должен заново отыскать в себе естественного человека. Но вместо этого он всячески развивает системы и методы, способные далее подавлять в человеке естественное, которое все время становится ему поперек дороги. Поэтому он наверняка будет применять йогу во зло, ведь психические предрасположенности у него совсем иные, нежели у человека Востока. Я готов сказать каждому: «Изучай йогу, и ты многому научишься, но не пытайся ее применять, поскольку мы, европейцы, попросту не так устроены, чтобы правильно использовать эти методы. Индийский гуру все тебе объяснит, и ты сможешь во всем ему подражать. Но знаешь ли ты, кто таков применяющий йогу? Иными словами, знаешь ли ты, кем являешься и как ты сам устроен?»

869 Власть науки и техники в Европе столь велика и несомненна, что нет необходимости перечислять все то, что благодаря им сделано или может быть сделано, не нужно восхвалять все изобретенное. Перед лицом таких изумительных возможностей можно лишь содрогаться, и совсем другой вопрос встает перед нами сегодня: кто применяет всю эту технику? В чьих руках находится эта сила? Временным средством защиты ныне выступает государство — оно оберегает гражданина от огромных запасов ядовитых газов и прочих адских машин разрушения, каковые можно изготовить в любых количествах, если понадобится. Наши технические навыки сделались настолько опасными, что настоятельно и неотложно следует разбираться не с тем, что еще можно сделать, а с человеком, которому доверено управление всеми этими достижениями. Надо менять сознание западного человека, дабы он смог избавиться от привычки к этим ужасающим навыкам. Куда важнее лишить его иллюзии всевластия, нежели продолжать укреплять ложную уверенность в том, будто ему доступно все, чего он ни пожелает. В Германии мы часто слышим: «Где есть воля, найдется и путь» — этот лозунг стоил жизни миллионам человеческих существ.

870 Западный человек не нуждается в усилении господства над природой, внешней или внутренней. Господство над обеими достигло у него едва ли не дьявольского совершенства. Зато отсутствует, к сожалению, ясное понимание собственной неполноценности по отношению к природе вокруг себя и к своей внутренней природе. Он должен понять, что не может творить по своему произволу. Без осознания этого факта его участь будет незавидной: его сокрушит собственная природа. Он не ведает того, что против него самоубийственно восстает его собственная душа.

871 Так как западный человек с легкостью обращает все в технику, то в целом верно, что все, имеющее видимость метода, для него опасно или бесполезно. Поскольку йога есть форма гигиены, она столь же полезна, как и всякая другая система. Однако в более глубоком смысле и при правильном истолковании йога означает нечто совсем иное — куда большее. Это освобождение сознания от всякого порабощения, отрешение от субъекта и объекта. Но поскольку нельзя отрешиться от того, что является для нас бессознательным, то европейцу надлежит сначала выяснить, каков субъект. На Западе мы говорим о бессознательном. Практика йоги рассчитана исключительно на сознательный ум и сознательную волю. Такое предприятие обещает успех лишь в том случае, если бессознательное не обладает потенциалом, который заслуживает внимания; иначе говоря, если в нем не содержится значительная часть личности. В противном случае сознательные усилия останутся тщетными, а все судороги ума породят карикатуру или вызовут прямую противоположность желаемому результату.

872 Богатая метафизическая и символическая мысль Востока выражает важнейшие части бессознательного, уменьшая тем самым его потенциал. Когда йогин говорит о пране, он имеет в виду нечто много большее, чем просто дыхание. Слово «прана» нагружено для него всей полнотой метафизики, он как бы сразу знает, что означает прана в этом отношении. Европеец же только подражает, заучивает идеи и не может выразить с помощью индийских понятий свой субъективный опыт. Я сильно сомневаюсь в том, что европеец станет выражать соответствующий опыт, даже научись он получать его посредством таких интуитивных понятий (и состояний), как прана.

873 Первоначально йога представляла собой естественный интровертивный процесс с изобилием индивидуальных разновидностей. Интроверсия ведет к своеобразным внутренним процессам, которые изменяют личность. На протяжении нескольких тысячелетий интроверсия организовывалась как совокупность достаточно сильно отличных друг от друга методов. Сама индийская йога принимает многочисленные и крайне разнообразные формы. Причиной этого является изначальное многообразие индивидуального опыта. Не всякий из этих методов пригоден, когда речь идет об особой исторической структуре европейского сознания. Скорее, йога, как бы естественная для европейца, имеет неведомые Востоку исторические образцы. Сравнимые с йогой методы возникали в двух культурных образованиях, которые на Западе соприкасались с душой, так сказать, практически — в медицине и в католическом попечении о душе. Я уже упоминал духовные упражнения Игнатия Лойолы. Что касается медицины, то ближе всего к йоге подошли методы современной психотерапии. Психоанализ Фрейда возвращает сознательный ум пациента во внутренний мир детских воспоминаний, к вытесненным из сознания желаниям и влечениям. Техника психоанализа представляет собой логическое развитие исповеди, искусственную интроверсию, целью которой является осознание бессознательных элементов субъекта.

874 Несколько отличается метод так называемой аутогенной тренировки, предложенный профессором Шульцем[832] и вполне сочетаемый с йогой. Главная цель здесь состоит в сломе перегородок сознания, которые служат причиной подавления бессознательного.

875 Мой собственный метод, подобно фрейдовскому, основывается на практике исповеди. Как и Фрейд, я уделяю особое внимание сновидениям, но в отношении бессознательного наши пути расходятся. Для Фрейда оно представляет собой какой-то придаток сознания, куда свалено все то, что несовместимо с сознанием индивидуума. Для меня же бессознательное есть коллективная психическая предрасположенность, творческая по своему характеру. Столь фундаментальное различие точек зрения ведет и к совершенно различной оценке символики и методов ее истолкования. Процедуры Фрейда в основном аналитические и редукционистские. Я дополняю их синтезом, который подчеркивает целесообразный характер бессознательных устремлений и развития личности. В этих исследованиях обнаружились важные параллели с йогой — в особенности с кундалини-йогой, а также с символикой тантрической, ламаистской йоги и параллели с китайской йогой даосов. Эти формы йоги с их богатой символикой предоставляют бесценный сравнительный материал при истолковании бессознательного. Впрочем, я стараюсь не применять методы йоги, поскольку у нас на Западе ничто не должно насильно навязываться бессознательному. Нашему сознанию присущи насыщенность и узость действия, а потому нет нужды еще более их усиливать. Напротив, требуется помогать бессознательному проникать в сознание, освобождаться от жестких рамок последнего. Потому я использую метод активного воображения, заключающийся в особого рода тренировке способности переключать сознание (хотя бы относительно), что открывает перед бессознательным возможность свободного развития.

876 Мое столь критичное неприятие йоги вовсе не означает, что я не вижу в ней в этом достижении восточного духа одно из величайших изобретений человеческого ума. Надеюсь, я достаточно ясно дал понять, что моя критика направлена лишь против применения йоги западными народами. Духовное развитие Запада шло совсем иными путями, чем на Востоке, а потому обеспечило, пожалуй, самые неблагоприятные условия для применения йоги. Западная цивилизация едва достигла возраста одного тысячелетия и должна прежде избавиться от своей варварской односторонности. Это означает в первую очередь более глубокое постижение человеческой природы. Посредством подавления и принуждения бессознательного никакого прозрения не добьешься, что уж говорить об имитации методов, взращенных совсем иными психологическими условиями. Со временем Запад наверняка создаст собственную йогу, которая будет опираться на фундамент, заложенный христианством.