Б. Видения Зосимы

344 Характерным представителем гностической школы можно считать Зосиму Панополитанского, натурфилософа и алхимика III столетия нашей эры, сочинения которого сохранились, пусть и в поврежденном виде, в фундаментальном алхимическом своде Codex Marcianus. Они были напечатаны Марселеном Бертло в его «Collection des anciens alchimistes grecs» (1887). В различных местах своих трактатов[487] Зосима излагал содержание нескольких видений; скорее всего, перед нами варианты одного и того же сновидения[488]. Безусловно, Зосима был гностиком-язычником — точнее, как следует из знаменитого отрывка о кратире[489], — поклонником Поймандра, следовательно, герметистом. Конечно, алхимическая литература изобилует иносказаниями, но лично я поостерегся бы причислять к ним пересказ сновидений Зосимы. Всякий, кому знаком язык алхимии, без труда опознает в этих иносказаниях лишь аллегории распространенных знаний. Как правило, мы легко различаем за театральными масками аллегорических фигур и действий те субстанции и процедуры, которые умышленно и нарочито пытались затемнить. Ничего подобного в видениях Зосимы нет. Поначалу даже отчасти удивляют алхимические толкования, которые приводит сам Зосима, утверждая, что сновидение и все многокрасочное действо вокруг него попросту иллюстрируют способ изготовления «божественной воды». Далее, всякое иносказание есть замкнутое в себе целое, тогда как наше видение, подобно подлинному сну, множит, расширяет и уточняет одну и ту же тему. Насколько вообще можно судить о природе этих видений, мне кажется правдоподобным, что уже в оригинальном тексте некие плоды творческих размышлений объединились вокруг ядра некоего исходного сновидения и тесно с ним переплелись. О том, что указанные размышления действительно имели место, мы догадываемся по фрагментам, сопровождающим видения в качестве комментариев. Из опыта нам известно, что подобные размышления нередко бывают яркими и живописными, как если бы сон продолжался наяву, на более близком к сознанию уровне. Руланд в своем «Лексиконе алхимии», изданном в 1612 году во Франкфурте, определял размышления, которые, как известно, играли в алхимии значимую роль, как «colloquium internum cum aliquo alio, qui tamen non videtur» («внутреннюю беседу с кем-то другим, коего, однако же, не видно»), — то есть с Богом, с самим собой или же с proprio angelo bono, собственным добрым ангелом[490]. Последний же — не что иное, как смягченная и назойливая форма паредра (заместителя), spiritus familiaris (духа-фамильяра, подручного духа) древней алхимии — духа, часто выступавшего как демон той или иной планеты; его заклинали и призывали посредством магии. Едва ли можно сомневаться в том, что в основе подобных магических практик изначально лежали подлинные визионерские впечатления. В конечном счете видение — это сон, прорвавшийся в явь. По многочисленным свидетельствам, датируемым разными эпохами, мы знаем, что алхимиков в ходе их творческих изысканий посещали видения самого разного рода[491], а иногда даже возникала угроза впасть в безумие[492]. Посему видения Зосимы вовсе не стоят особняком среди алхимических переживаний и вполне обыденны в этом отношении; а вот в содержательном выражении это, пожалуй, одно из наиболее значительных автобиографических свидетельств, оставленных нам алхимиками.

345 Приведу ниже содержание первого видения, которое исчерпывающим образом было рассмотрено в другой работе[493].

346 В этих видениях иерей (жрец) предстает в разных обличьях. Первоначально он разделяется на иерея и иерурга (кому вверено исполнение жертвоприношения). Но далее две эти фигуры сливаются в одну, поскольку обоим уготована общая участь. Жрец добровольно подвергает себя казни, которая должна его преобразить. Но также он приносится в жертву собой-жертвователем: его пронзают или обезглавливают мечом и ритуально расчленяют[495]. Δείπνον здесь состоит в том, что он разрывает самого себя зубами и пожирает, а θυσία проявляется в сжигании жертвенной плоти на алтаре.

347 Он иерей постольку, поскольку руководит всем ритуалом жертвоприношения, а также управляет людьми, которые преображаются в ходе θυσία. Сам он называет себя повелителем духов (Waechter der Geister). Также он ведом как «медный человек» и ξυρουργός (цирюльник). Упоминание о «медном» или «свинцовом» человеке указывает на связь с духами металлов, или планетарными духами, которые тоже принимают участие в жертвенной драме. Нетрудно догадаться, что здесь подразумеваются πάρεδροι, призываемые магическими заклинаниями, о чем свидетельствует замечание самого Зосимы, который, напомню, «силой принуждал» жреца продолжать беседу. Планетарные духи — это старые олимпийские боги, окончательно «изгнанные» лишь в восемнадцатом столетии от Рождества Христова: они превратились в «духов металлов», или, скорее, приняли новое обличье: ведь именно тогда, благодаря французскому Просвещению, вновь открыто заявило о себе язычество.

348 Некоторое удивление вызывает слово «цирюльник», поскольку никто как будто не рассуждает о бритье или стрижке; правда, в видениях упоминается скальпирование, и в нашем контексте оно должно быть напрямую связано с античными ритуалами свежевания и их магическим значением[496]. Можно указать, для примера, на заживо освежеванного Марсия[497], который выступает очевидной параллелью сыну и возлюбленному Кибелы, Аттису, умирающему и воскресающему божеству. В одном древнегреческом обряде из Аттики, призванном обеспечить плодородие, предназначенного в жертву быка свежевали, а шкуру набивали соломой и ставили затем в поле. Геродот (IV, 60–62) перечисляет скифские обряды свежевания, особо отмечая скальпирование (64). Вообще, свежевание обозначает трансформацию от худшего состояния к лучшему, следовательно, служит обновлению и возрождению. Лучшие тому примеры можно найти в верованиях древней Мексики. Скажем, для обновления богини луны майя обезглавливали молодую женщину и сдирали с нее кожу, а далее закутывали в эту кожу молодого воина, который изображал восставшую заново богиню. Прообразом этого обновления выступает линька змей, ежегодно сбрасывающих свою старую кожу. В нашем случае кожа снимается только с головы: это, скорее всего, объясняется лежащим в основании видения стремлением к духовному преображению. Бритье головы с давних пор связывалось с освящением, то есть с духовным превращением или инициацией. Жрецы Исиды брились наголо, а монашеская тонзура, как известно, в ходу и сегодня. Понимание бритья как «симптома» преображения возможно объяснить древним представлением, будто преображенный человек (неофит, quasimodogenitus — как новорожденный) подобен новорожденному ребенку, чья головка лишена волос. В одном первобытном мифе герой теряет все волосы из-за инкубации — пребывания во чреве морского чудовища, внутри которого царил зной (поистине «чудовищный»)[498]. Обычай выбривать тонзуру, восходящий к этим древним представлениям, предполагает, разумеется, наличие цирюльников, помогавших в подготовке к обрядам[499]. Любопытно натолкнуться на упоминание о цирюльнике в знаменитой «мистерии» — «Химической свадьбе»[500] (1616): герой вступает в некий таинственный замок и подвергается нападению со стороны незримых брадобреев, которые выбривают ему нечто вроде тонзуры[501]. Тут, как мы видим, бритье снова сопровождает инициацию и процесс преображения[502].