Семнадцать

Хирург несколько раз обошел все помещения, каждый раз меняя очередность комнат, словно бы три человека могли спрятаться от него в крошечной лечебнице, да еще при свете дня. Мертвых след простыл. Осталась только девочка. Органы, которые он вырезал у них ночью, по-прежнему лежали в кюветках в операционной. Медицинские принадлежности, которыми он снабдил их тела, — трубки, катетеры, повязки, баночка, — исчезли вместе с ними.

Проверив в четвертый раз все комнаты, хирург решил, что хватит попусту слоняться по лечебнице, и уселся на стул в приемной. Без чиновника из загробного мира тут явно не обошлось. Видимо, догадался, что ни один из трех не оправится от операции, и забрал их обратно, дабы избавить от повторной гибели.

Но к чему было забирать всех? Мальчик наверняка выжил бы. Рана у него не самая серьезная: подумаешь, удалили селезенку. Так почему бы не дать ему шанс? Наверное, чиновник не сумел запустить их кровоток. В конце концов, солнце взошло, и ничего не изменилось. А может, учителю так сильно хотелось вернуться на этот свет, что он пропустил мимо ушей еще какие-то предостережения чиновника? Будь у «ангела» хоть капля ума, он бы наверняка заранее подготовился к такому развитию событий. Если уж ему не удалось запустить их кровоток, не мог же он бросить мертвецов в деревне: правда неминуемо выплыла бы наружу. Или хирургу пришлось бы пойти на чудовищные ухищрения, чтобы избавиться от трупов.

Да, но зачем тогда оставлять обескровленного младенца?

А что, если тот учителев чиновник не имеет к этому отношения? Вдруг тут замешаны другие чиновники? Может, чиновник из загробного мира, который решил помочь учителю, как раз принялся за работу, привел в движение сложный механизм своего плана и первым пунктом великого воскрешения даровал младенцу способность двигаться, но тут о его плане узнали другие и моментально забрали всех троих на тот свет, не догадываясь, что части их тел остались на этом.

Хирург услышал какое-то щелканье и не сразу сообразил, что это стучат его собственные зубы, соскальзывая с ногтя большого пальца. Он положил руки перед собой на стеклянную столешницу: пальцы дрожали. Позволено ли ему вообще размышлять о загробном мире и его чиновниках? Что, если они умеют читать мысли и в эту самую минуту как раз следят за ним? А если он догадается, что к чему, сочтут, что оставлять его в живых чересчур опасно, и заберут на тот свет?

Несмотря на испуг, хирурга вдруг охватило отчаянное облегчение оттого, что мертвые исчезли. Отныне они не его забота: больше он за них не отвечает. Он стукнул кулаком по столу, и лежавшая на краю столешницы ручка вздрогнула и упала на пол. Что же он за человек, раз позволяет себе так думать? Раз допустил подобные омерзительные мысли? Что за эгоистичная скотина…

— Сагиб!

На пороге приемной, на том самом месте, где он впервые увидел мертвецов, стояли аптекарь с мужем. Вид у них был странный, — впрочем, сейчас ему все представлялось странным. Хирург едва не бросился щупать у них пульс.

— Не спрашивайте меня, что происходит. Просто… не спрашивайте, и все. — Он поднялся из-за стола, подошел к окну. Ослепительное солнце било ему в глаза, и он воспользовался этим предлогом, чтобы прикрыть лицо ладонью.

Хирург велел аптекарю с мужем возвращаться домой. Муж явно был бы рад поскорее убраться из лечебницы, но жена увела его на крыльцо, и они заспорили шепотом, потом вернулись, очевидно, достигнув согласия, хотя говорила в основном аптекарь, а стоявший рядом с ней муж мрачно помалкивал. Они не могут бросить сагиба в таком состоянии, сказала она. Он устал. Кто знает, что еще случится? Негоже ему сейчас быть одному. И если на них обрушится несчастье, лучше, чтобы он был рядом. Да и не стоит идти днем домой. Все соседи с первого же взгляда на них догадаются, что стряслось неладное. И за девочкой нужен присмотр, пусть даже она отличается от прочих младенцев.

Муж аптекаря смотрел угрюмо — слишком измучился, чтобы спорить, но решение жены явно его не обрадовало.

Хирург попросил дать ему время подумать. Аптекарь ушла в дальнюю комнату к девочке, муж поплелся за ней и застыл на пороге. Наконец они вернулись — в надежде, что сагиб придумал, как быть.

— Мы запремся в лечебнице, — сказал хирург. — Пусть все считают, что мы уехали в город за покупками. Увидят, что ставни закрыты, и оставят нас в покое, мы хоть поспим. А то у меня голова словно камнями набита. Ну да ничего: высплюсь и решу, как нам лучше спрятать ребенка. — Он хотел добавить «пока она тоже не исчезла», но счел эти слова излишне жестокими, тем более при аптекаре.

Хирург велел мужу аптекаря закрыть все окна лечебницы изнутри. Кое-где шпингалеты были отломаны, и пришлось связать створки веревкой. Почти все окна были забраны деревянными ставнями; а в операционной стекла были матовые, так что с улицы было не разглядеть, что творится внутри.

Сгустки крови, селезенку, плаценту и прочее нужно было поскорее выбросить, пока не началась жара и не налетели мухи. Мертвецы не обнаруживали признаков тления, пока были в лечебнице, но вдруг их внутренности, извлеченные из тела, лишились бессмертия? Аптекарь сложила все в полиэтиленовые пакеты, и они с хирургом отнесли их к компостной яме. Хирург с аптекарем частенько возились во дворе, к этому сельчане привыкли и вряд ли что-то заподозрят. И все равно, вываливая содержимое пакетов в яму, хирург почувствовал, как напряглись плечи. Его мучило неприятное ощущение, будто бы он избавляется от улик. Казалось, вот-вот вся деревня бросит дела, уставится на них и запомнит каждый их шаг. Вспомнил он и терзавшие его мысли. Но ничего другого ему не оставалось. Спрятать останки можно либо в огне, либо в земле. Так прощаются с телами усопших: либо отправляют на небо в спирали дыма, либо прячут с глаз долой.

Компостную яму они забросали землей, чтобы до останков не добрались бродячие псы, и вернулись в лечебницу. Муж аптекаря запер входную дверь, повесил снаружи замок, залез внутрь через оконце в аптеке — единственное во всем здании, не забранное железной решеткой, — и закрыл его за собой. Хирург погасил свет. Сквозь щели в деревянных ставнях сочился свет, и им было видно друг друга.