— Чушь какая, выдумали тоже! Даже если вам удастся незаметно уйти из деревни, трупы-то останутся. Причем со следами операций. Все следы приведут ко мне, и я сдохну за решеткой.

Воцарилось долгое молчание. Наконец учитель проговорил так тихо, что хирург едва его расслышал:

— Мы могли бы… вдруг где-нибудь неподалеку от деревни есть заброшенный колодец, сагиб… Ну или я ночью помогу вам выкопать яму. Вроде как могилу…

Хирург не поднял головы и не ответил. К его изумлению, у него язык не повернулся отказаться от такого предложения. Он и правда знал одно укромное местечко неподалеку от южной окраины деревни, за разрушенным храмом, куда никто не ходил, потому что тамошний идол якобы проклят. Из лечебницы туда вела вниз по склону холма неприметная тропинка, которая далеко огибала фермы и хижины.

Разумеется, вмешивать в это аптекаря и ее мужа он не собирался. Они и так много для него сделали и наверняка рады будут помочь, но он не имеет права просить их о таком. Это придется сделать ему одному. После полуночи он с мертвецами тайком проберется в чащу за храмом. Если соблюдать осторожность, вряд ли их кто-то увидит. Да, придется выкопать могилы. И поглубже, чтобы сохранили их секрет. Рыть будет учитель: он моложе и сильнее, ему и готовить яму, которая поглотит его семью.

А потом хирург выведет мертвецов за пределы деревни. Там они упадут. Снова примут истинный облик. Станут обычными трупами. И их придется тащить. Сталкивать в могилы. Забрасывать землей.

Хирург в ужасе, точно под гипнозом, пытался отогнать эти мысли, но они словно бы развивались сами собой, с ураганной силой сметая жалкие остатки его благоразумия и порядочности. С той самой минуты, как в лечебницу заявились мертвецы, он планировал каждый свой шаг. Каждый надрез, каждый шов, каждый хирургический инструмент: он все распределил и взвесил. Как отключить эту способность планировать? Особенно теперь, в самом конце?

И ведь действительно есть проблема с логистикой: как определить, где проходят границы деревни? Там-сям стояли каменные вехи — кончилась одна деревня, началась другая, — но где именно то самое место, на котором мертвые падут без сознания? В точности ли границы, очерченные государством, совпадают с теми, что установлены в загробном мире? Прежде чем копать могилы, надобно найти ответ на этот вопрос. Иначе поди знай, как долго придется волочить тела.

Значит, одному из мертвецов придется идти первым. Так канарейка задыхается в шахте. Негоже будет, если сын погибнет у матери на глазах. Да и мальчику не следует видеть смерть родителей. Учителю первым идти тоже нельзя: он должен рыть могилы. Лучше, если мать и сын пойдут рядом. А новорожденную пусть несут на руках. Пусть шагают вперед по тропе при свете луны. В десяти шагах за ними — учитель. А следом хирург, чтобы не видеть лица учителя в тот миг, когда его родные падут на землю.

Хирург резко выпрямился. Стоявший на коленях возле стола учитель вздрогнул от неожиданности и с ужасом уставился на него. Неизвестно, был ли мертвец действительно готов к тому, что им придется покинуть деревню и вырыть себе могилы, когда заговорил об этом, но сейчас он явно понимал, что иного выхода нет. Наверное, догадался, что от него требуется.

И в этот миг хирург осознал всю глубину собственного падения. Как истрепался он душой, как время лишило его последних крупиц человечности, опустошило. Зря он пошел в хирурги. Надо было оставаться судмедэкспертом. Место его всегда было при мертвецах, которые остаются мертвецами. Молча лежат на столе, дожидаясь вскрытия. Ничего у него не просят, и он им ничем не обязан.

— С-с-сагиб, сагиб, — окликнули его из коридора.

Звала аптекарь. Ни хирург, ни учитель не шелохнулись. В дверь постучали, но они не ответили. Стук раздался снова, громче, настойчивее. Тогда хирург встал и направился к двери; учитель отодвинулся и отвернулся. Хирург распахнул дверь и увидел удалявшуюся спину аптекаря: девушка бежала к дальней комнате.

— Папа, папа! — воскликнул мальчик; тут наконец учитель поднялся с колен и тоже вышел в коридор.

На полу в дальней комнате сидела жена учителя, подогнув под себя ноги. Трубка в ее шее не шевелилась. Мальчик примостился возле матери, держал ее за руку, целовал в плечо. Оба не сводили глаз с зеленого свертка, лежавшего на коленях у женщины. Сверток вздрогнул, аптекарь опустилась на корточки, сложила ладони перед лицом и принялась покачиваться взад-вперед.

Сверток вздрогнул второй, третий раз. Хирург видел это собственными глазами, но все равно не сразу сообразил, что — вероятнее всего — происходит. Женщина протянула ему младенца, точно подношение божеству. Он опустился на колени, взял у нее ребенка, уложил на матрас, развернул пеленки.

Локти девочки были плотно прижаты к телу, пальчики с мягкими ноготками медленно сгибались и разгибались, хватая воздух. На пухлых запястьях морщились складочки; новорожденная сучила ножками, пытаясь сбросить пеленку. Глазки были открыты; огромные черные зрачки двигались туда-сюда. Меж губ виднелись беззубые десны — гладкие, как у старухи, подумал хирург, и тут же одернул себя: обычно сравнивают наоборот. А впрочем, какая разница: по неизвестной причине в начале и в конце жизни рот лишен своего оружия. А в промежутке все слишком сложно. Ребенок был по-прежнему синий и холодный на ощупь. Хирург положил ладонь на грудь новорожденной, ощупал грудную клетку — та чуть поднялась под его рукой.

— Принесите мне стетоскоп.

Кто-то вложил в его протянутую руку стетоскоп. Хирург велел всем замолчать: мертвецы галдели, перебивая друг друга, и громче всех тараторил мальчишка. Склонившись над девочкой, сагиб провел по ее груди головкой стетоскопа. Жесткие пластмассовые оливы больно давили на уши; в наступившей тишине в них раздавался быстрый глухой стук. Но стучало не сердце ребенка, а кровь у него в висках. Хирург вслушивался внимательно, чтобы удостовериться, что не ошибся, и наконец убрал стетоскоп.

— Она не… — начал было он, но слезы навернулись ему на глаза, и он понял, что не в силах выговорить «не ожила». Если уж эта девочка, которая сучит ножками на зеленой пеленке и под землистой кожей у которой с каждым движением, с каждым вдохом волнуются ребра… если этого младенца нельзя назвать живым потому лишь, что у него не бьется сердце, то виноват в этом язык с его предрассудками — их и следует исправлять. Взгляд ребенка оставался спокойным, даже серьезным, на переносицу набежали морщинки, и казалось, будто девочка глубоко задумалась — ни дать ни взять, древняя душа в очередном своем воплощении изучает мир и его обитателей, прежде чем окончательно принять облик младенца.