Гию верил в волшебную силу письменной фиксации и строгой документации. Он придерживался всех необходимых для этого ритуалов копирования, проставления печатей, хранения старых чеков и записей о тратах. Он был убежден, что только педантичный бухгалтерский учет помогает справиться с долгами и уладить старые обиды. Иначе кто тебе что одолжит в тесной деревенской общине? Но ведение такого рода расчетов было мужским делом: эту работу делали прилежные сыновья, наследовавшие и семейное имя, и отцовский дом, имевшие собственную печать, которую всегда могли взять в руки, зачернить тушью и оттиснуть на листе бумаги. Цунено пыталась в своей жизни вести списки – в памяти и письмах, – но на сей раз у нее не осталось незавершенных дел, а значит, не возникло нужды что-то записывать и сохранять.
Когда наконец она покинула Этиго на сей раз, семья Хиросукэ проводила ее до самой Такады[626]. Это шествие больше напоминало тот момент, когда Цунено – с приданым и церемониями – отправилась к первому мужу, чем то, как она в прошлый раз тайком покинула дом и с пустыми руками пошла в Эдо. Сейчас Цунено собрала четыре ящика с одеждой, которые родня должна была отправить ей вслед. Она прошла знакомой дорогой через горы до почтовой станции Арай, где примкнула к группе из одиннадцати женщин, а оттуда – в Кусацу, где заночевала у подруги[627]. Переход был легким и занял всего тринадцать дней[628]. Но когда Цунено добралась до столицы, оказалось, что в тот дождливый и ветреный день затопило многие кварталы[629]. Все фасады лавок и больших магазинов были наглухо закрыты защитными деревянными щитами. Огромные бочки под водосточными желобами стояли переполненными. Цунено шлепала по грязным улицам, сражаясь с северным ветром и уворачиваясь от зонтиков. Она вернулась домой.
Теперь Хиросукэ служил не просто какому-то безымянному знаменосцу. Его новым хозяином стал один из самых известных – и самых занятых – людей в Эдо. Одно лишь упоминание его чина вызывало благоговейное почитание – буквально страх и трепет, о чем и полагалось упоминать любому простолюдину в каждом официальном прошении. Он занимал пост главного управляющего Эдо, и звали его Тояма Саэмон но дзё Кагэмото.
Главных управляющих, или глав городского управления, в Эдо было двое: один находился в Северном округе, второй – в Южном. Назывались они соответственно: северный глава и южный глава. Делами горожан они занимались поочередно: месяц – один главный управляющий, месяц – другой. В целом за город отвечали оба и оба несли груз весьма внушительных обязанностей: судили преступников, принимали прошения, издавали указы, курировали работу столичных правоохранительных и пожарных служб, следили за городским водоснабжением и состоянием дорог. Уточнение в названии должности –
Закулисно Тояма не одобрял реформ и ожесточенно спорил по поводу их проведения как с главой правительства Мидзуно Тадакуни, так и со своим коллегой – вторым главным управляющим, которого звали Тории Ёдзо. Тояма не имел ничего против жесткой сословной границы между самураями и простонародьем. Как и более консервативные коллеги, он считал своим долгом держать в узде непокорных горожан и мог быть весьма надменным и догматичным. Когда в 1841 году в его контору обратилась некая женщина с гражданским иском, он не мог поверить в такую дерзость: «Эта особа – женщина. И она подает мне жалобу. Очередная пустая склока. Женщины каждый день приходят ко мне с жалобами, и я их выслушиваю, но все они просто смутьянки»[632]. И все-таки Тояма полагал, что именно на нем лежит ответственность защищать финансовые возможности простых горожан, чтобы у них оставались хотя бы простые средства к существованию[633]. Когда Мидзуно решил выселить театры на окраину Эдо, Тояма подготовил для него подробную записку, в которой объяснил, что подобная мера резко обесценит недвижимость в театральных кварталах и приведет к обнищанию людей, живущих в этом районе. Когда Мидзуно велел распустить союзы оптовых торговцев, Тояма как можно дольше откладывал оглашение указа. А когда Мидзуно предложил изгнать мигрантов из столицы, Тояма выступил против введения этого приказа на том основании, что приток рабочей силы необходим для поддержания здоровой экономики города.
В каждом из этих случаев Тояма мыслил как самурай, опекающий с высоты своего положения простой народ. Он происходил из семьи, в которой всегда серьезно относились к своему положению в обществе, к своей службе и долгу. Его отца, Тояму Кагэмити[634], усыновила семья знаменосца, чье скромное жалованье было вполне под стать непримечательной истории рода. Но Тояма Кагэмити сумел переломить судьбу, блестяще сдав экзамен, выявлявший талантливых людей для назначения на административные должности, – и сделал головокружительную карьеру в высших эшелонах власти. Сначала ему поручили инспектировать деятельность крупных вельмож, владеющих целыми провинциями; затем его назначили главным управляющим города Нагасаки; наконец, он занял пост главы финансового управления. Тояма Кагэмити стал идеальным сановником: уважаемый, отмеченный наградами чиновник, искушенный ценитель китайской поэзии, прекрасно владеющий искусствами стрельбы из лука, верховой езды и рукопашного боя. На сына – на которого возлагались большие надежды – у него были столь же грандиозные планы.
Но младший Тояма не испытывал большой уверенности в своем будущем[635]. Он был старшим сыном, однако семья знаменосца, усыновившая его отца, настояла, чтобы наследником объявили одного из их родных детей. Поэтому в первые годы его взрослой жизни не предвиделось никакого продвижения по карьерной лестнице. Пока старший Тояма проводил время в служебных разъездах, отправляясь то на север – на далекий остров Хоккайдо, то на юг – в Нагасаки, то на запад – на остров Цусима, младший Тояма оставался дома в Эдо. Он был вынужден подчиняться строгой дисциплине высокопоставленной самурайской семьи и, несмотря на все свои таланты и амбиции, не мог найти место в жизни.
Возможно, поэтому годы спустя горожане стали рассказывать о молодых годах Тоямы, которые он, по слухам, растратил впустую[636]. Говорили, он якшался с любителями азартных игр и ворами, чем приводил в ужас родителей. Якобы был завсегдатаем публичных домов Эдо. Якобы татуировки покрывали его торс и руки, как у чернорабочего, или члена банды, или даже преступника. Может быть, в этих историях содержалась какая-то правда, а может, люди просто искали объяснения, почему сановник, родившийся и выросший в доме знаменосца, проявляет такое сочувствие к беднякам города. Как бы то ни было, имя этого человека окружал ореол легенд, созданных жителями Эдо. Для горожан будто не существовал пожилой отец восьмерых детей, страдавший от геморроя[637] и потому вынужденный просить о дозволении приезжать в замок сегунов не верхом, а в паланкине. В их воображении Тояма Кагэмото оставался лихим молодым повесой, который знал их улицы, играл в их игры, говорил на их языке, но каким-то образом поднялся до самого высокого положения в городской администрации и теперь вершил их судьбами.
На уровне государственной службы, пожалуй, место главы городского управления Эдо было самым обременительным. Как все говорили, эта должность представляла собой верный способ до срока сойти в могилу. И в самом деле, многие главные управляющие столицы умерли буквально на своем посту[638]. Но Тояма – плотный, краснолицый мужчина на шестом десятке[639] – казался исключением из правил. Он был по-прежнему полон энергии, а его зычный голос звучал непреклонно во время допросов преступников. Ему уже не приходилось никому ничего доказывать. В эшелонах власти он поднялся даже выше своего необыкновенно талантливого отца и стал одним из самых доверенных советников сегуна. Более тридцати лет он прожил со своей женой Окэи[640]; их дети сделали блестящие партии и карьеры.
Что могло быть общего у Тоямы с Хиросукэ – этим разведенным мигрантом, этим провинциалом с мутным прошлым и весьма сомнительными претензиями на статус самурая? Тем не менее такой человек мог стать полезным даже очень высокопоставленному сановнику, и Тояма понимал это. Знаменосцы нередко нанимали так называемых финансовых помощников[641], которым поручали запугивать должников и вытрясать налоги из крестьян, населявших хозяйские владения. Кроме того, Хиросукэ мог быть полезен Тояме и в конторе городского управления. Чаще всего поимкой преступников занимались самураи, состоявшие при городском управлении, чьи должности передавались по наследству, однако Тояма держал при себе несколько личных слуг, помогавших ему в сыскном деле[642]. Хиросукэ неплохо знал трущобы и закоулки Эдо, что в данном случае было весьма ценным. Если такого рода слуга в подобной работе оказывался совсем бестолковым, его всегда можно было приставить в помощь приказчику, ходившему с поручениями, или отрядить носить копья и коробки.
Для Хиросукэ стало невероятной удачей попасть на службу к Тояме – это сулило не только благополучие в настоящем, но и уверенность в будущем, которой прежде у него не было. Годами Хиросукэ менял одно место за другим, перемещаясь от особняка к особняку очередного знаменосца: его часто нанимали всего на месяц или два, а потом давали расчет. Однако глава городского управления, да еще с такой репутацией, как у Тоямы, – совсем не то, что обычный самурай или даже знаменосец. Пока Тояма занимает эту должность, ему всегда будут нужны свои люди и всегда хватит денег, чтобы платить им за работу. Наконец-то у Хиросукэ появилась возможность жить с женой. Они с Цунено теперь могли поселиться в комнате при Южной конторе городского управления, поскольку в течение срока службы главного управляющего там были обязаны жить – помимо самого Тоямы – все его домочадцы и слуги[643].
Дом, где поселилась Цунено, наводил ужас на весь Эдо. Даже главные ворота выглядели зловеще – с их козырьком, покрытым толстой темной черепицей, с их расположенными по бокам двумя сторожевыми будками, углы крыш которых круто загибались вверх[644]. Из-за них казалось, будто контора главы городского управления засела на краю жилых кварталов и грозно смотрит на город из-под насупленных черных бровей. Когда в шестом месяце 1846 года Цунено только прибыла в столицу, главные ворота были заперты – это означало, что в данный момент южный глава городского управления не ведет прием жителей[645], а все ходатайства, жалобы и прочие бумаги следует нести в Северную контору. Но даже в неприемные дни сам Тояма, конечно, работал не покладая рук: оформлял бумаги, вел следствия по затянувшимся делам, переписывался с верховным советом сегуна относительно прецедентов, посещал собрания[646]. А вся его контора стояла пустой вплоть до следующего месяца – тогда деревянные створки ворот вновь распахивались, тем самым обозначая, что чиновники готовы разбирать дела горожан.
В приемные дни ворота открывали рано утром и закрывали под конец рабочего дня, то есть ранним вечером[647]. За воротами был двор, засыпанный блестящим черным гравием, который делила ровно пополам дорожка из голубых камней, выложенных на небольшом расстоянии друг от друга, – она вела к главному зданию конторы. Этот просторный двор использовался для особенно торжественных церемоний, когда красиво замирали выстроенные в шеренги конные чиновники; когда в сопровождении слуг и помощников выезжал с официальными визитами глава городского управления.
Обычные люди никогда не пользовались главными воротами – их распахивали символически, лишь ради внешнего эффекта. Посетителей впускали во двор через небольшую калитку справа[648]. По ночам эта калитка была открыта на случай неотложных обращений и чрезвычайных происшествий; днем около нее толпились истцы и ответчики, вызванные в суд для дачи показаний. Все они набивались в маленькую приемную и ждали, когда охранник выкликнет их по имени и сути разбираемого дела. Податели гражданских исков заранее содрогались при мысли о выматывающе долгом ожидании у правой калитки – испытание, через которое приходилось проходить по многу раз в ходе разбирательства.
И все-таки, пусть правая калитка и сулила массу неудобств, она была гораздо лучше калитки левой[649] – ее горожане старались избегать изо всех сил. Этот вход предназначался для обвиняемых по уголовным делам[650]. Почти каждого доставляли со следами побоев и сломленным после допроса, проведенного в городском участке. Многие, пройдя через это, сознавались в содеянном. Некоторым хватало одного взгляда на орудия пыток, которые выглядели более чем убедительными. Других связывали и избивали до тех пор, пока они не начнут со всем соглашаться. Когда обвиняемые попадали в контору городского управления, то уже не надеялись на оправдание. Любому из них оставалось лишь лицезреть безграничную власть сегуна, воплощенную в величии должности главы городского управления, – и все это могущество олицетворялось в фигуре Тоямы Саэмона но дзё Кагэмото.
Обвиняемых помещали в предварительную камеру; потом, когда выкрикивали их имена, то пропускали через дверь, обычно запиравшуюся на огромный ключ[651], и выводили на широкий двор, усыпанный грубым белым песком. Там они падали на колени и замирали в ожидании допроса. Если встречался какой-нибудь смельчак, решивший поднять глаза, то он видел Тояму с помощниками, которые восседали на возвышавшемся над песком деревянном помосте и взирали на обвиняемого сверху вниз. Процедура допроса была расписана как по нотам, поскольку действо, разыгрываемое во Дворе Белого песка, не терпело импровизаций – никакие сюрпризы не допускались. Тояма бросал взгляд на дело, лежащее перед ним, и своим зычным голосом начинал как бы нараспев задавать вопросы: «Как твое имя?», «Где ты живешь?», «Кто хозяин твоего дома?», – все ответы он и без того уже знал.
Дрожавшему на песке несчастному каждый такой допрос навсегда впечатывался в память. Для Тоямы то была скучная рутина. Обычно ему не хватало времени заранее, до допроса, ознакомиться со всеми фактами дела[652]. Каждый год в Южную контору городского управления поступали десятки тысяч гражданских и уголовных дел[653], и текущая работа поручалась младшим чинам. Однако в ключевые моменты дознания присутствие главы городского управления было обязательным[654], тем более это касалось первого допроса, на котором подтверждалась личность обвиняемого. Иногда преступников приводили в контору поздно вечером или ночью, когда главные ворота уже были закрыты, – ведь и мужчин, и женщин ловили и задерживали в любое время, в самые неурочные часы. В таком случае Тояма был вынужден спешно собираться и идти во Двор Белого песка, минуя анфиладу жилых комнат и лабиринт служебных помещений. Ему и его помощникам приходилось заседать даже зимой под звездным небом, читать и писать при свете фонарей. Двор не обогревался жаровнями, поэтому при каждом вопросе, заданном Тоямой, из его рта вырывалось облачко пара. В этом месте комфорт не предусматривался.
Первый круг допросов почти всегда завершался одинаково. Тояма произносил утвержденную фразу: «На время дознания задержанного следует поместить под стражу»[655]. Обвиняемого ожидала зловещая тюрьма в квартале Кодэмматё, которую знал любой горожанин по забору из высоких заостренных кольев. Постояльцы ее темных, переполненных камер подвергались обязательным побоям, что входило в обычную практику, санкционированную тюремным начальством[656]. Особенно тяжело приходилось узникам, не имевшим ни родственников, ни друзей, готовых заплатить за более мягкое обращение. Время от времени обвиняемых вызывали на допросы, и тех, кто отказывался признавать вину или брал свои показания обратно, били короткими кнутами или заставляли стать коленями на рифленые деревянные доски, а на ноги наваливали тяжелые камни. Единственную короткую передышку давал лишь следующий визит во Двор Белого песка, где или снова обвиняемых допрашивали, или им выносили приговор.
После прибытия Цунено прошел месяц. Она еще обживалась на новом месте и еще пребывала в ожидании, когда наконец из Этиго доставят четыре ящика с ее одеждой. Как раз в это время в Южной конторе городского управления выносился приговор по громкому делу[657]. Обвиняемым был некий Окада Рёмин, один из служащих низкого ранга в замке Эдо, подававший еду и чай[658]. Его дело привлекло всеобщее внимание прежде всего из-за редкой дерзости преступника. Глубокой ночью, когда всем обитателям замка полагалось мирно спать, Окада попытался обворовать кладовую. К его несчастью, другой служащий услыхал какие-то странные звуки, явно идущие со стороны кладовой. Позвав с собой еще несколько человек, он отправился на разведку. Прихватив фонари, компания тихо прошла по коридору. Когда свет упал на лицо грабителя, потрясенные служащие узнали в нем одного из своих товарищей. Надо сказать, что пять лет назад Окаде удалось украсть триста золотых слитков и на удивление выйти сухим из воды – что не могло не вдохновить на новую попытку. На этот раз ему не повезло.
Разобрав дело, Тояма велел казнить вора, а отрубленную голову выставить на всеобщее обозрение – так карались самые тяжкие преступления. Казнь проходила в тюремном дворе под надзором небольшой группы самураев, в которую входил и тот, кому выпала мрачная обязанность взмахнуть мечом[659]. Но люди, удерживающие Окаду на месте, были из касты «нечистых» – именно они традиционно занимались работой, несущей на себе знак скверны и смерти. Когда голова преступника покатилась по земле, один из «нечистых» сразу подобрал ее и завернул в соломенную циновку. Другой держал тело таким образом, что кровь из шеи стекала в специально вырытую яму. Затем зловещая процессия из стражников и «нечистых» отнесла голову Окады к месту казней на окраине города, где ее насадили на пику, а рядом поставили дощечку с подробным описанием его грехов. Труп казненного поступил в распоряжение главного палача и испытателя мечей сегуна – Ямады Асаэмона[660]. Если он сочтет, что труп преступника пригоден для «пробной рубки», то тщательно опутает обезглавленное тело Окады веревкой и начнет рубить его на куски одним из мечей сегуна, делая специальные заметки, чтобы потом представить отчет о состоянии клинка. Причем во время проверки меча он обязательно оставит в целости и сохранности желчный пузырь казненного, чтобы отнести его своей жене, которая использует этот орган в приготовлении по особому семейному рецепту целебного средства[661].