Для Мидзуно, как и для прежних управляющих сегуната, «реформы» не представляли собой просто административную необходимость. Их проведение было продиктовано моральной повесткой дня: настойчивым желанием вернуть японцев в их идеальное прошлое, когда простой народ почитал своих правителей, когда его покорность и преданность проявлялись в умеренности и трудолюбии. Именно поэтому Мидзуно – как ревностный защитник интересов сегуна – назначил себя еще и хранителем моральных устоев. Он буквально задавил своих подчиненных в конторах городского управления требованиями выпускать все более и более суровые предписания.
Ирония заключалась в том, что сам Мидзуно был печально знаменит своей невоздержанностью в еде; водились за ним и другие слабости[506]. Про него говорили, что он пьет как кит и ест как дикий пес. Он принимал золотые и серебряные подношения, словно являл собой образ Будды на земле, хотя его поведение и отдаленно не напоминало святость Будды. За всю свою жизнь он не помог ни одному бедняку, а любую вечернюю прогулку завершал в публичном доме. Никто не мог сказать о нем ни единого доброго слова[507]. В Эдо шутили, что у него даже волосы отвратительны. Многие догадывались, что истинная цель Мидзуно – сосредоточить власть в собственных загребущих руках.
Поначалу казалось, что морализаторский запал Мидзуно быстро остынет. В конце концов, столичным жителям уже случалось наблюдать такие порывы. Полувеком ранее, после голода годов Тэммэй и вызванных им беспорядков, сегунат запустил похожие реформы. Структурные изменения в градоустройстве прижились, однако моральная повестка забылась через несколько лет. До сих пор не было никаких оснований считать, что на этот раз будет иначе.
Кроме того, жители Эдо были уверены: не в меру ретивого чиновника, приобретшего слишком большую власть, ждет неминуемое падение. Любопытно, что семье Цунено довелось соприкоснуться с историей одного из таких обреченных реформаторов. Гисэн, самый младший из ее братьев, перебрался в Эдо[508], чтобы служить в Токухондзи – весьма почитаемом храме Истинной Школы Чистой Земли. Храм был знаменит как последнее пристанище Сано Масакото[509], который в конце XVIII века убил сына тогдашнего главы правительства по имени Танума Окицугу. Подобно Мидзуно, Танума настроил народ против себя алчностью и надменностью. Вскоре после убийства сына он впал в немилость. Сано Масакото в наказание за свое преступление был вынужден совершить ритуальное самоубийство, однако жители Эдо видели в нем героя. Его стали величать Великим Очищающим Духом; на его могилу носили цветы. Эта могила в 1841 году, вероятно, казалась символом грядущего падения Мидзуно, хотя Гисэн ни разу не упомянул о ней в письмах родным.
В принципе Гисэн старался не вдаваться в политику, да и вообще избегал щекотливых тем. Они с Цунено плохо знали друг друга: он был совсем еще ребенком, когда она впервые вышла замуж и покинула отчий дом. Спустя годы Цунено и Гисэн вновь оказались под одной крышей, когда оба развелись и вернулись в Ринсендзи в самый тяжелый год голода Тэмпо. Цунено тогда снова вышла замуж и снова развелась, после чего погрузилась в уныние, терзаемая своими неудачами. Гисэн, напротив, сумел убедить всех в своем усердии и ответственности и с благословения семьи отправился в Эдо.
Гисэн никогда не проявлял бунтарских качеств, но все-таки в его характере наблюдалось что-то общее с непокорной и вспыльчивой сестрой. В отличие от их старшего брата Гию – человека ранимого, замкнутого и неуверенного в себе, – Гисэн и Цунено были весьма настойчивы и прямолинейны. Возможно, потому что родились младшими – ведь ни ему, ни ей не приходилось отвечать за всю семью, а стало быть, в дипломатии особой нужды не было. Гисэн посылал домой прекрасные письма, написанные изящным слогом и каллиграфическим почерком, но если считал, что кто-то из родни совершил глупость, то без колебаний и извинений выводил на бумаге слово
В столице Гисэн сам назначил себя опекуном Цунено. В этом была его прерогатива и обязанность как мужчины, ведь, в отличие от сестры, он мог представлять храм Ринсендзи при обсуждении деревенских дел и разделе имущества. Несколькими годами ранее, после второго развода Цунено, Гисэна даже посылали договариваться к ее бывшему мужу[511]. В Эдо он время от времени навещал сестру, приносил небольшие подарки вроде имбиря[512] – а информацией потом делился с Гию. Поначалу он с радостью докладывал, что в четвертом браке Цунено живется совсем неплохо. «Насколько я знаю, семья Хиросукэ тревожится о нем, – писал он домой. – Но работы у него хватает, так что волноваться не нужно. Наша сестра всем довольна и выглядит хорошо»[513].
В конце лета чиновники городского управления получили секретное уведомление о надвигающейся экономической катастрофе[514]. Продавцы одежды жаловались, что торговля не идет, так как никто ничего не покупает. Плотники ворчали, что остановилось строительство домов, потому что люди отказываются от своих планов. У ремесленников было мало заказов, а в увеселительных заведениях наступила тишина. Новые ограничения оказались непомерно жесткими и сократили потребление настолько, что даже беднейшие жители столицы с тревогой себя спрашивали: что будет дальше?
Однако Мидзуно Тадакуни и не думал сдаваться. Осенью городские власти объединили квартальных старейшин в группы «блюстителей реформ» и велели им разработать дополнительные меры по охране общественного порядка. Разумеется, старейшины подчинились. И рапортовали:
Множество людей ходит по улицам, закрыв голову и лицо. Этих вызывающих недоверие людей нужно останавливать, срывать с них головные уборы и записывать имена. При малейшем подозрении следует их задерживать.
Женщины взяли в привычку носить короткие мужские куртки. Некоторые из них бедны, поэтому берут куртки у мужей, чтобы не замерзнуть. Это допустимо. Но другие женщины надевают дорогие куртки мужского покроя в нелепой погоне за модой. Следует издать запрет на ношение такой одежды.
Женщины, называющие себя учительницами пения, – но которые на самом деле в большинстве своем просто нелегальные проститутки – неплохо зарабатывают, обучая девочек из простых семей музыке. Родителям не пристало сводить с ними дочерей, и сами девочки должны стыдиться подобных знакомств. Эти уроки следует немедленно прекратить, а если кто-то из учительниц или учениц решит продолжать занятия, доложить о них городской страже.
Простолюдины покупают золотые и серебряные трубки для курения табака. Это недопустимое излишество, и с ним нужно покончить.
На картах и в путеводителях печатают имена ничтожных людей: борцов сумо, продажных женщин и актеров кабуки. Это следует запретить[515].
Перечисление грехов на этом не заканчивалось.
В девятом месяце, как обычно, состоялся праздник Канда, однако все женщины из незнатных семей пришли на него в простых сандалиях и с повседневными гребнями в волосах. Исэки Такако, жена знаменосца, жаловалась, что молодые самураи были одеты в какие-то унылые плащи и ей не удалось полюбоваться их статными фигурами в ярких нарядах[516]. Казалось, власти твердо решили запретить все, что радует глаз.
Несколько недель спустя заполыхал театральный квартал. Пожар начался в театре Накамура и перекинулся на соседний театр Каварадзаки. Квартал постоянно горел – чего трудно было избежать, учитывая количество фонарей и толпы людей, набивавшихся в деревянные здания. Вот и к этому конкретному пожару сначала никто не отнесся как к слишком большой катастрофе. О нем лишь мельком упомянул самый знаменитый летописец города[517], отметивший, что театры переедут в район Асакуса, где они обычно временно размещались после пожара. Однако в дело вмешался Мидзуно Тадакуни.
Мидзуно ненавидел театр и находил его популярность отвратительной. За его чувствами стояла тревога самурая, оберегающего наследственные права и привилегии, а также общественную благопристойность. С формальной точки зрения актеры занимали низшую ступень в обществе – ниже обычных простолюдинов, – однако их доходам позавидовал бы любой знаменосец. Они заражали столичных жителей тягой к неуместной роскоши. Мода на короткие женские куртки[518], так порицаемая квартальными старейшинами, тоже пришла с театральных подмостков. Когда актеры кабуки, улавливая очередные тенденции, переносили на сцену вульгарный уличный стиль, им подражали даже женщины из самурайских семейств, всегда подававшие пример стойкости и скромности. А сам театральный район, что так очаровывал Цунено и прочих горожанок, представлял для стражей порядка сущий кошмар. Проблема была не только в пожарах. На улицах промышляли мелкие ростовщики[519], которые взимали огромные проценты и посылали своих громил к несостоятельным должникам. В чайных домах можно было нанять симпатичных молодых «актеров» для утех[520]. Весь район был пропитан крикливым, сиплым духом разврата и беззакония.
Мидзуно подумывал полностью закрыть театры как городские заведения, но в итоге согласился изгнать их на окраину Эдо. В городском управлении издали соответствующий указ, и театры, кукольные и кабуки, один за другим стали переезжать на новое место[521]. Район, где прежде жила Цунено, обезлюдел. Вслед за театрами потянулись чайные заведения. Остались мастера кукол, но без театров они казались крайне нелепыми. Замолкли барабаны. Толпы рассеялись.
Между тем появлялись все новые указы, выпускаемые городскими властями. Запрещалось изготовлять кукол более тридцати сантиметров высотой[522]. Детям не следовало играть со столь затейливыми игрушками, чтобы не привыкать к излишествам. Женщинам больше не дозволялось носить изящную вышивку, а мужчинам не рекомендовалось пользоваться зонтиками во время дождя[523]. Запретили даже фейерверки. Не разрешалось продавать дорогие комнатные растения в горшках. Цены на тофу были чересчур высоки, а сами бруски – чересчур малы. Тофу надлежало продавать по восемь медных монет за брусок, а все бруски делать одного предписанного размера[524]. Охранникам при квартальных воротах следовало прояснить условия аренды бытовой мелочи вроде сандалий и фонарей и вывесить правила на стенах[525].