Понятно, что коммодор Перри никоим образом не был замешан в стихийном бедствии, однако в сознании горожан его черные корабли оказались прочно связаны именно с этой катастрофой[776]. В народе считалось, что землетрясения вызывает гигантский подземный сом. Земля сотрясается, когда рыба бьет хвостом. По разрушенному городу ходило более четырех сотен анонимных листков с изображением сома, его жертв и тех, кто наживался на несчастье людей: плотников, штукатуров, торговцев черепицей. На одной гравюре сом был нарисован в виде черного корабля, изрыгающего монеты вместо пара и сулящего прибыльную торговлю с иностранцами. На другой гравюре сом и Перри изо всех сил перетягивали канат, а судил их соревнование столичный кровельщик. Сом вопил: «Хватит молоть всякую чушь про торговлю!» А Перри отвечал ему: «Что ты несешь, глупая рыба? Моя страна щедра и милостива»[777]. Связь между подземными толчками и угрозой, идущей от торговли с иностранцами, была все-таки не до конца ясна, и горожане не могли бы с уверенностью сказать, какую именно роль играет сом – мучителя или спасителя. Однако все чувствовали, что почва буквально уходит из-под ног.
Миссия Перри имела долгосрочные последствия, которые оказались весьма значительными и разрушительными. Сегунат заключил соглашения о торговле не только с Соединенными Штатами, но и со всеми крупными державами Запада. Согласно соглашениям, подписанным в 1858 году и получившим название Ансэйские договоры[778], США, Россия, Британия, Нидерланды и Франция получали право назначать консулов и открывать торговые представительства в особо оговоренных открытых портах Японии. Все их товары облагались фиксированной пошлиной; следовательно, японцы не могли устанавливать собственные тарифы. Император Комэй, который по-прежнему не одобрял эти договоры, собрал под свои знамена противников политики сегуна. Вскоре поддерживавшие его радикально настроенные самураи бросили боевой клич: «Слава императору, долой варваров!» Сегун, чьи предшественники не покидали Эдо в течение многих сотен лет, отправился в 1863 году на прием к императору в Киото. Он пытался предотвратить восстание.
В самой гуще событий оказался и знаменосец Мацудайра Томосабуро, первый наниматель Цунено. Еще задолго до ее смерти он был усыновлен правителем области Камэямы[779], что находилась недалеко от Киото. Когда Томосабуро сам стал правителем, унаследовав титул и земли, то взял имя Нобуёси. Он не растратил своих талантов и, оставаясь таким же честолюбивым, как в юности, добился места одного из старейшин сегуната; более того – ему было поручено представлять Японию в переговорах с иностранными державами. Это была почетная, но неблагодарная должность. Во-первых, позиция сегуната в принципе всегда выглядела довольно слабой на переговорах, а во-вторых, из-за того, что Томосабуро не только вел переговоры с иностранцами, но и делал это от имени сегуна, все радикалы, настроенные враждебно и к власти сегуната, и ко всему чужеземному, превратили его в мишень своих злобных нападок.
Худший эпизод в карьере Томосабуро произошел в 1862 году, когда самураи могущественной юго-западной области Сацума убили британского торговца, столкнувшегося со свитой их господина на дороге Токайдо[780]. По правде говоря, некоторые из соотечественников торговца полагали, что он получил по заслугам, поскольку у покойного была репутация несносного пьяницы и дебошира[781]. Однако британцы не могли проигнорировать такое оскорбление и потребовали, чтобы сегунат казнил виновных и выплатил компенсацию. Сумма ее ошеломляла – треть годового дохода сегуна. На долю Томосабуро выпало быть помощником во время переговоров по соглашению, против которого в принципе категорически выступали радикалы. Они были вооружены, становились всё более и более хорошо организованной силой и потому представляли большую опасность. Но вовсе не эти самураи являлись главной заботой Томосабуро. В первую очередь он опасался, что если требования британцев не будут выполнены, то они просто обстреляют Эдо из пушек. Томосабуро продумал план эвакуации знатных дам из замка сегуна и отдал приказ временно перенести дорогу Токайдо подальше от берега, чтобы защитить от возможной атаки с моря. Ему удалось успокоить жителей Эдо, уже впадавших в панику и начинавших запасаться продуктами. Когда Цунено в 1839 году пошла служить в дом Томосабуро, а сам он был молодым, подающим надежды знаменосцем, никому и в голову не пришло бы, что подобное событие вообще возможно.
Эдо уберегся от британских пушек, однако сегунату пришлось выплатить компенсацию и принести извинения, что лишь еще сильнее распалило его недоброжелателей. Между тем с начала 1859 года в Иокогаму начали прибывать для открытия торговли европейские и американские купцы. Пока их было немного: к 1860 году набралось около одной сотни, а может быть, двух[782]. Но зарекомендовали они себя не лучшим образом, так как повсюду ощущались следы их присутствия. Они скупали шелковые нити, пили как одержимые, забивали скот и скакали на своих лошадях, вытаптывая рисовые поля. В Иокогаму со всей Японии потянулись купцы, привозившие шелка, пригонявшие коров, готовые оказывать любые услуги и обменивать деньги. Иностранцы скупали золотые монеты, что вызвало сильнейшую инфляцию – жизнь в Эдо подорожала на пятьдесят процентов[783]. Все торговые пути и связи теперь вели непосредственно в Иокогаму[784], старые оптовики Эдо остались не у дел – и город начал увядать. Сегуну пришлось в 1862 году смягчить закон, повелевавший вельможам проводить в Эдо каждый второй год. Столицу покинули сотни тысяч самураев, за 1862–1868 годы Эдо потерял половину своего населения[785].
Город уже стоял на коленях, когда его добил последний удар – восстание, поднятое самураями юго-запада. Прежний боевой клич – «Слава императору!» – обрел грозное продолжение: «Долой сегунат!». Восставшие взяли Киото и пошли на Эдо. Последний сегун из рода Токугава уже покинул свой город[786]. В отличие от предшественников, ему не довелось повелевать страной из замка Эдо. Все свое короткое правление он провел в окрестностях Киото, пытаясь утихомирить императора и его союзников. Осознав, что мятежники хотят упразднить сегунат и отнять его земли, он немедленно отплыл в Эдо, чтобы организовать сопротивление. Но к тому времени у него уже не было реальной власти.
Защита столицы была поручена уроженцу Эдо, сыну знаменосца. Отцом его был печально известный Кацу Кокити, который проводил жизнь – как раз в те годы, когда Цунено работала служанкой, – обманывая, воруя и играя в азартные игры. Сын оказался полной его противоположностью: «серьезным», «рачительным» и «умеренным в желаниях»[787]. В молодости он прославился прилежным изучением западной боевой техники и своей точкой зрения (по тем временам крайне дерзкой), что сегунату необходимо построить современный флот. По принятому в Эдо обычаю он сменил имя и назвался Кайсю. В новом имени объединились иероглифы, означавшие «море» и «корабль».
Через десять лет после смерти отца, в 1860 году, Кайсю стал капитаном «Канрин Мару» – первого японского судна, доплывшего до американских берегов. Он провел несколько месяцев в Сан-Франциско, затем по суше добрался с частью команды до Нью-Йорка, где появление заморских гостей обессмертил Уолт Уитмен:
После возвращения Кайсю расхаживал по родному городу в брюках западного покроя, а короткий меч, словно револьвер, носил за поясом. Он это сочетал с традиционными соломенными сандалиями и не менее традиционными носками с раздельным большим пальцем. Во всем непохожий на отца, он, как истинный житель Эдо, унаследовал от него подчеркнуто развязную манеру.
В ненастный весенний день 1868 года, когда верные императору войска подошли к столице, Кайсю начал договариваться о сдаче замка. Он уже видел приближение конца власти сегуна и хотел избавить Японию от кровавой гражданской войны, которая сделала бы ее уязвимой для иностранного господства. В своем отчете о переговорах по поводу капитуляции, написанном много позже, Кайсю вспоминал, что обратился к предводителю подступающей армии со словами: «Если вы намерены угрожать расправой слабым и беззащитным, мы без всяких колебаний дадим вам бой. Но наша страна и так уже сделалась посмешищем в глазах иноземцев. Если вы пощадите город, я не только буду благодарен вам до самой смерти лично, но и принесу официальное выражение признательности публично»[790]. Такая позиция вызвала не только яростную критику со стороны единомышленников, чиновников сегуната, но и не одну попытку его убить. Однако Кайсю сдал замок. И замысел сработал. Он спас от погромов и пожаров этот город[791] – свой город, город своего отца, город Цунено.
И все-таки Эдо утратил свое величие. В те дни он напоминал скорее призрак того великого города, каким был еще в недавнем прошлом, – и казался слабой тенью того города, каким станет в будущем. С тех пор как Цунено умерла, а корабли коммодора Перри бросили якоря вблизи Ураги, прошло пятнадцать лет – ничтожный миг по историческим меркам. Однако мир, который знала Цунено – знаменосцы в своих домах, глава городского управления в своей конторе, сегун в своем замке, самураи в своих казармах, – перестал существовать.
Проживи Цунено чуть дольше, она увидела бы, как на руинах былой столицы сегуна возникает новый город – Токио. Вряд ли ее удивило бы это перерождение – ведь Эдо, который она знала, переживал пожары, землетрясения, голод и катастрофические реформы Мидзуно Тадакуни. Но другие перемены, пожалуй, лишили бы ее дара речи. На глазах женщин ее поколения происходили такие изменения, каких никто не мог себе представить.
Поэтесса Мацуо Тасэко[792] была ровесницей младших сестер Цунено; она родилась в 1811 году в деревенской семье. На шестом десятке Тасэко сделалась горячей сторонницей императора. В третьем месяце 1869 года она была в Киото и видела, как почитаемый ею правитель окончательно покидает свою столицу. Император выехал из города в закрытом паланкине, окруженный свитой из воинов и придворных. Императорский двор, размещавшийся в Киото со дня основания города, то есть почти одиннадцать столетий, переезжал в замок Эдо. Теперь император будет править оттуда – перемены действительно слишком резкие, возвещавшие о конце эпохи. До падения власти сегуната ни один из японских императоров не бывал в Эдо. Ни один из них никогда не видел своими глазами гору Фудзи[793]. Однако архитекторы нового порядка настояли на том, что переезд необходим и ради страны, и ради бывшей столицы сегунов[794]. Город Киото славился своей богатейшей историей и культурой. Город Осака был силен своей коммерческой деятельностью. Город Токио без официальной резиденции власти, как они опасались, утратит все.
Но когда город прочно утвердится как столица Японской империи, Токио будет ждать такой небывалый расцвет, который превзойдет самые смелые фантазии. Знакомые Цунено места совершенно преобразятся.
Район Цукидзи, где возвышался, взирая на море, грандиозный храм Хонгандзи, в 1860-х годах стал иностранным кварталом. В нем появилась новая достопримечательность, ставшая украшением столицы, – гостиница «Хотэрукан»[795]. Иностранцы называли ее «Йедо Цкеги». Это было огромное здание с резными воротами и ярко-красными ставнями, увенчанное несуразным флюгером с бронзовыми колокольчиками. Близлежащий луг стали называть Морским полем[796], поскольку там разместились мореходные школы и тренировочные площадки с самыми разными приспособлениями; однако все равно оставалось столько пустого и безлюдного пространства, что дети ходили туда летом ловить кузнечиков. Уже в ХХ веке слово
Минагава-тё, безвестный квартал в Канде, где Цунено когда-то снимала жилье, в 1880-е и 1890-е годы оставался столь же непримечательным, как и пятьдесят лет назад. Зато его сосед, Микава-тё, прославился своими переполненными ночлежками, лавками ростовщиков, дешевыми харчевнями и вспышками холеры. Он даже упоминался несколько раз в книге «Самая темная сторона Токио»[798]. Цунено, которая провела в этой части города самые тяжелые месяцы своей жизни, нашла бы много знакомого в описании убогих съемных комнат, набитых нищими мигрантами. Но она, к счастью, ничего не знала о холере: эта болезнь появилась в городе лишь в 1858 году[799], ее завезли в Японию, как и многое другое, иностранные суда.
Квартал Сумиёси-тё, где Цунено работала в доме, принадлежащем Иваю Хансиро V, слился с более крупным кварталом под названием Кукольный город[800]. В первые годы новой эры сюда переехал известный храм, взявший на себя ту роль, какую прежде играли стоявшие здесь кукольные театры и театры кабуки, – привлекать гуляющую публику. Одно время на этих улицах кипела самая бойкая торговля во всем Токио. На гравюре 1880-х годов можно увидеть главную достопримечательность, как бы венчавшую славу этого района: высокую кирпичную трубу, выпускающую дым, который плыл над головами покупателей.
Квартал Гиндза, где служил любимый наниматель Цунено, изменился до неузнаваемости[801]. Его уничтожил почти дотла пожар 1872 года; кстати, в этом пожаре сгорел и отель «Хотэрукан» в Цукидзи. В лучших традициях столичного благоустройства новые градоначальники воспользовались бедствием для очередного эксперимента и превратили Гиндзу в квартал с широкими улицами, мощеными тротуарами, газовыми фонарями и кирпичными домами со стеклянными окнами. Токийские художники-граверы пришли в восторг – еще одна достопримечательность – и начали изображать Гиндзу как многолюдный район, где по мостовым ездят конные экипажи и бегают рикши, где прогуливаются франтоватые мужчины в кимоно, но в котелках и с черными зонтиками. В действительности новые дома оказались тесными и сырыми, и желающих переехать в «кирпичный город» было немного. Даже знаменитые просторные улицы оказались не очень удобными из-за худосочных молодых деревец, торчавших аккуратно посреди дороги. Тем не менее квартал Гиндза стал важным символом того, чем однажды может стать этот город.
Провинция Этиго тоже изменилась. Несколько деревень, включая Исигами, слились и образовали новую деревню Мэйдзи, названную в честь императора. Кихаку обратился к местным властям за разрешением изготавливать саке[802] и пожертвовал четырнадцать йен на строительство начальной школы[803]. Мальчики и девочки нового поколения теперь учились вместе по общей программе. В юности Кихаку изучал то же, что его отец и дед. Когда-то ему велели добавлять к имени название родной деревни и провинции. Но его внуки научатся называть себя японцами, жителями префектуры Ниигата.
В Такаде в 1886 году открылась железнодорожная станция. Оттуда к 1894 году отправлялось ежедневно в Нагано, через горы, по шесть поездов[804]. Те дни, когда женщины шли тайными тропами в обход заставы Секикава или тихонько проскальзывали через собачий лаз, остались в прошлом. Миновало всего несколько десятилетий, и путешествие, которое отняло у Цунено десять дней, обошлось так дорого и принесло столько горя, стало занимать очень долгий один день в пути вместе с пересадкой. Билет стоил около двух йен. Поезд прибывал в Токио на новую станцию Уэно, что находилась недалеко от храма Кёсёдзи, куда Цунено когда-то пришла к умирающему брату.