Перри отправился из Нью-Йорка в Аннаполис, где на борт «Миссисипи» поднялся президент США Миллард Филлмор, чтобы пожелать команде успеха. Фрегат загрузили углем, и он взял курс на Норфолк – оживленный небольшой портовый город в штате Вирджиния с населением в шесть тысяч человек, как свободных, так и рабов. Кораблей в его порту было больше, чем домов в самом городе. Здесь Перри проследил за последним этапом погрузки и удостоверился, что «Миссисипи» и остальные корабли его эскадры запаслись всем необходимым: пресной водой, свежими овощами и фруктами, гамаками, грогом, перьями и чернилами. Нельзя было забыть и дары для японцев[719], которые собирали несколько месяцев: земледельческие орудия, книги, рулоны фабричной хлопчатобумажной ткани, знаменитые револьверы Кольта. Самым ценным грузом на борту «Миссисипи» было послание от президента США императору Японии[720], написанное на трех языках: английском, голландском и китайском. В нем содержалась просьба о «дружбе» и «торговом взаимодействии», в частности имелось в виду снабжение американских судов провиантом и водой, а также оказание помощи американским морякам, потерпевшим кораблекрушение. Кроме того, в письме президента явно рекламировалась Калифорния – новый богатейший штат, имевший «ежегодно шестьдесят миллионов долларов золотом»; и с недвусмысленной гордостью сообщалось, что американские пароходы могут достичь берегов Японии всего за восемнадцать дней. Внешне послание было оформлено с не меньшей солидной самоуверенностью и демонстративной властностью – большой лист пергамента с текстом, завернутый в синий бархат и уложенный в ларец из розового дерева; там же лежала печать Соединенных Штатов Америки, отдельно помещенная в золотую шкатулку[721].
Подписанное президентом обращение покоилось в своем ларце, эскадра была полностью снаряжена – и коммодору осталось лишь отплыть. Тяжело нагруженный фрегат «Миссисипи», осевший в воду на три фута глубже, чем обычно[722], покинул Норфолк 24 ноября 1852 года. Перри направился в Эдо.
В описываемое время Цунено и Хиросукэ служили уже другому хозяину[723] – Хондэ Сукетоси, господину области Иияма. Его особняк стоял всего в квартале от дома первого нанимателя Цунено[724], знаменосца Мацудайры Томосабуро. Оттуда было рукой подать до квартала Минагава-тё, где она провела в доходном доме свои самые первые, такие несчастливые недели в Эдо. И все-таки нельзя сказать, что Цунено вернулась к тому, с чего начинала. Теперь она была замужней женщиной и накопила изрядный опыт работы в домах самураев. Прошло почти пятнадцать лет с тех первых дней, когда Цунено, ничего не знающая о большом городе и никому в нем не знакомая, чувствовала себя совершенно сбитой с толку. Когда она, сидя в своей холодной комнате, до поздней ночи переводила бумагу и масло для лампы, сочиняя письма родным, которых отчаянно не хотела терять. Сейчас ей сорок восемь лет. Почти все ее тогдашние адресаты умерли. Она девять лет не видела Этиго, ее связь с родной деревней практически оборвалась. Цунено все еще работала, все еще боролась за свою жизнь в Эдо. Потери она исчисляла в могильных камнях, находившихся слишком далеко от нее, и в письмах, больше не приходивших. Но теперь она знала, где ее настоящее место. Теперь Цунено могла претендовать по крайней мере на одну, пусть маленькую, но с трудом завоеванную победу: она наконец стала полноправной жительницей Эдо.
В начале 1853 года Цунено заболела[725]. До этого она уже не раз хворала – а надо сказать, что в XIX веке любого, кто достигал среднего возраста, можно было смело называть выжившим. Но на этот раз все протекало иначе. Очевидно, ее свалила одна из тех «простудных болезней», которые характеризовались ярко выраженными проявлениями то жара, то озноба[726]. Пройдет несколько десятилетий, и в таких случаях врачи будут ставить уже более точный диагноз – тиф, малярия, грипп. Шли недели, но болезнь не отступала. Хиросукэ позвал врача, который продал им лекарство, однако пилюли не возымели действия. Тогда он нашел второго лекаря, предложившего другое средство, но Цунено отказалась его принимать. «Я уже не вытяну»[727], – заявила она, и Хиросукэ понял, что жену ему не переубедить. Она оставалась такой же упрямой, какой была всегда. Через некоторое время Цунено полегчало, и она даже смогла выпить немного саке. Однако вскоре положение снова ухудшилось. Хиросукэ на какое-то время отпросился у хозяина. Он уверял, что делает для жены все возможное. «Я забочусь о ней сам, без чьей-либо помощи»[728], – выводил он дрожащей рукой, и в письме угадывался его брюзгливый старческий голос.
Это письмо Хиросукэ отправил Кихаку – племяннику Цунено, тому самому мальчику, которому она когда-то посылала медные монетки. «Наверное, он уже совсем большой?» – спрашивала она Гию в своем давнем письме[729]. Но то было много лет назад. Теперь двадцатиоднолетний Кихаку уже принял сан и возглавил храм Ринсендзи. Свою тетю он не видел с детства. Получив весть от ее мужа, Кихаку написал вежливый ответ и вложил в письмо две мелкие золотые монеты, извинившись за то, что больше прислать не может[730].
Пока Цунено мучили то озноб, то жар, Перри и его команда находились на Маврикии[731] – небольшом острове с плантациями сахарного тростника, расположенном к востоку от Мадагаскара. За предыдущие месяцы корабли коммодора пересекли Атлантику и обогнули мыс Доброй Надежды. Маврикий представлял для экспедиции особый интерес. И не только потому, что портовое хозяйство на острове содержалось в идеальном порядке (Перри даже решил составить отдельный рапорт для Службы маяков США: им было чему поучиться у местных управленцев). Но главное – именно здесь, на Маврикии, где еще в 1835 году Британская империя отменила рабство, Перри мог увидеть и изучить последствия подобного шага. Без сомнения, он знал и обдумывал эту тему, которая являлась основной во всех политических дебатах его страны. Британцы сразу после отмены рабства начали ввозить на Маврикий рабочих из Индии, которые и заменили на плантациях невольников-африканцев. Из писем Перри известно, что результаты этого его впечатлили, поскольку плантаторам удавалось сохранять свою прибыль.
Наступила весна. Цунено продолжала уже много недель подряд страдать от озноба и боли, а американские суда медленно, но верно преодолели Индийский океан, сделали остановку на Цейлоне, а затем через Сингапурский пролив вышли к Кантону. Перри разочарованно отметил, что легендарный портовый город полон «жалких оборванцев», «грязи и нищеты»[732]. Сумевший отпроситься на берег юный помощник судового казначея вспоминал о Кантоне с большей теплотой. За несколько дней, проведенных в этом городе, он научился торговаться, познакомился с вкусной хорошей едой и даже запускал фейерверки с друзьями на улицах. «Китайцы, должно быть, считали нас демонами, вырвавшимися на свободу из ада!»[733]
Несколькими неделями позже умерла Цунено. Проболев больше трех месяцев, она, наверное, утратила счет дням. Возможно, даже не понимала, какое сейчас время года. В Эдо было самое начало лета – сезон глициний и кликов кукушек, бумажных вееров и москитных сеток, утиных яиц на лотках уличных торговцев и кукольной ярмарки в Нихомбаси[734].
Кто-то, знавший точную дату ее смерти[735] – шестое число четвертого месяца шестого года Каэй, – сообщил о ней семье. Цунено всегда говорила, что в старости хочет вернуться домой. Хочет умереть в окружении родных. Но она выбрала Хиросукэ – выбрала Эдо, – и для нее больше не было места ни в деревне Исигами, ни в храме возле Большого пруда.
Когда Цунено в первый раз отправилась в Эдо, будучи еще довольно молодой женщиной, она стала вести подсчеты – сначала в уме, а затем и на бумаге. Она записывала все: монеты, оставленные у дяди; вещи, отнесенные в заклад; жалованье, которое ей платили у разных хозяев; деньги, которые она задолжала за жилье смотрителю доходного дома; проценты, набежавшие по займам. Но среди этих сухих списков и расчетов можно встретить совсем другую бухгалтерию: в нее она вносила прибыли и убытки, не поддававшиеся количественной оценке. Свое желание увидеть Эдо – оно наконец сбылось в один ясный день поздней осенью. Свое унижение позже, когда ей пришлось узнать правду о своем попутчике и остаться ни с чем после того, как он бросил ее. Свою усталость в доме первого хозяина и свое разочарование от этой первой работы. Свое чувство восторга, которое вызывали в ней новая еда, масло для волос, серебряные тяжелые монеты, знаменитые имена в театральном квартале. Свои надежды на брак с человеком, которого выбрала сама, – и свой гнев, возникавший из-за его поведения. Свое негодование, когда Гисэн фактически отрекся от нее, и свое сожаление о его смерти. В конечном счете получалось: она обрела город и потеряла провинцию; обрела мужа и потеряла семью; обрела некоторую независимость и потеряла возможность иметь собственных детей.
Быть может, в последний раз отложив кисточку для письма, Цунено подумала, что все-таки она осталась в выигрыше.
В соответствии с тем календарем, по которому жил Мэттью Кэлбрейт Перри, Цунено умерла в пятницу 13 мая 1853 года. Тот день эскадра провела в Шанхае – команда находилась там уже довольно долго, и за это время коммодор успел поменять флагманский корабль. Он отказался от любимицы «Миссисипи» в пользу фрегата «Саскуэханна» – тоже колесного парового судна, но более вместительного. Оба корабля Перри собирался вести к берегам Японии, а по пути к ним должны были присоединиться парусные фрегаты «Саратога» и «Плимут». В итоге под его командованием будут четыре военных корабля – вполне достаточно, чтобы устрашить японцев.
В Шанхае у Перри было время ознакомиться с политической ситуацией в Восточной Азии. Китай сотрясало восстание тайпинов. И в личном судовом журнале Перри появилась новая запись: «Не будет преувеличением предположить, что все эти внутренние волнения представляют собой в положении восточных народов лишь начало каких-то больших перемен и что перемены эти связаны с поразительными достижениями англосаксонской расы»[736].
Прежде коммодор скептически относился к мессианским порывам соотечественников; однако теперь ему самому виделась грядущая «революция, которая низвергнет деспотизм, ныне царящий на Востоке, и заменит его иными формами правления, более сообразными духу и мысли нашего времени». Очутившись в Японии, как полагал Перри, он лишь подстегнет исторический процесс и выведет отсталую страну из сумерек прошлого.
Следующий день и почти всю следующую ночь его корабли пополняли запас угля. Наконец эскадра вышла в море и взяла курс на Японские острова.
После смерти Цунено кто-то должен был известить родных и знакомых, организовать похороны и взять на себя дела, связанные с поминовением. Вероятно, службу провели в Токухондзи или Кёсёдзи – одном из тех храмов, с которыми теснее всего была связана жизнь Цунено. Однако ни Хиросукэ, ни Кихаку не сохраняли записи и не поддерживали переписку с тем же усердием, что Цунено и Гию. Случившаяся пятью годами ранее смерть Гисэна осталась запечатленной в письмах и даже бумагах, связанных с расходами на похороны. О смерти Цунено едва сохранилось лишь само упоминание этого факта. В архиве Ринсендзи уцелел маленький листок с датой ее смерти, возрастом и посмертным именем[737]. В загробной жизни она должна была зваться «Мудрой, Блистательной, Искусной и Покорной Женщиной».
Хиросукэ вполне мог прожить еще десятка три лет. Быть может, он снова женился. Возможно, окончил свои дни на службе у очередного господина или умер в полном одиночестве в убогом доходном доме. В конце концов, он мог вернуться в Этиго, как они планировали вдвоем с Цунено и как он обещал ей. Он мог прожить и так, и иначе, а мог вообще скончаться вскоре после жены – как бы то ни было, никаких следов его дальнейшей судьбы не осталось.
Пока Цунено жила рядом, это заставляло Хиросукэ браться за кисть, так как иногда требовалось писать ее братьям, в связи с чем он хоть что-то оставил после себя. Но существует его совершенно живой образ благодаря письмам самой Цунено. В них он строил планы и плел интриги, он спал и ел, заговаривал ее льстивыми речами, злил безумными выходками. Он изменил ход ее жизни, а взамен она сохранила его имя – и оно сумело выжить. Хиросукэ фигурирует в архивных документах храма Ринсендзи как муж Цунено и полноценный персонаж с собственной историей.
Ее смерть оставила его где-то на дальнем берегу этой истории. Хиросукэ даже не догадывался, что оплакивать ему надо гораздо большее, чем смерть своей жены. Без Цунено его ожидало полное забвение.
Сорок девятый день после кончины Цунено – день поминальной службы – пришелся на середину лета, 1 июля по западному календарю. Пока дух Цунено витал между этим миром и тем, который уже ждал ее, кто-то читал молитвы и пел гимны – было ли это в Эдо или в Этиго, кто знает… Упоминаний о службе не сохранилось.