Книги
Незавершенная революция
Именно освежение в памяти забытого значения «интернационализма» позволяет понять и смысл его антипода — родившегося в сопротивлении ему термина «национальная Россия». Под ней ее сторонники имели в виду Россию, освобожденную от власти Интернационала и предоставленную самой себе. Это важно понимать сегодня, когда термины «национальная», «национальное государство» понимаются как антиподы «империи». Именно такой смысл имел уже в те годы концепт «национальной Турции», который противопоставлялся как исламской идеократии Османов, так и их имперской парадигме — объединения под ее сенью мусульманских народов и распространения ее власти на народы немусульманские. В отличие от этой «национальной Турции» кемализма понятие «национальной России» противопоставлялось только коммунистической идеократии, от которой она должна была эмансипироваться, но не имперскому характеру «исторической России» в ее дореволюционных границах (за вычетом Польши и Финляндии), который воспринимался как незыблемый.
Понятно, что подобная альтернатива коммунистическому тоталитарному режиму могла свободно обсуждаться и пропагандироваться лишь за пределами территории, на которой была установлена его власть. Такой средой была массовая пореволюционная, белая, как она еще называется, русская эмиграция — явление, пройти мимо которого при обсуждении русской политической истории XX века никак нельзя.
Белая русская эмиграция — это не только количество, не только до 5 миллионов человек, оказавшихся за пределами своей родины. При сопоставлении их с примерно таким же количеством постсоветских русских (в том же широком смысле этого слова), проживающих за пределами бывшего СССР в наши дни, бросается в глаза другое — их качество. Белой русской эмиграции оказалось по силам создать и на протяжении нескольких поколений удерживать фактическое государство в государстве, точнее, экстерриториальное русское государство во множестве иностранных государств. Это «экстерриториальное государство» охватывало собой сотни организаций и структур, воспроизводящих на чужбине русскую жизнь во всех ее ключевых аспектах: общественно-политическом, религиозном, интеллектуальном, культурном, образовательном, информационном и даже военном. Последний проявлял себя в военизированных структурах кадровых военных (вроде Русского Обще-Воинского Союза) — ветеранов гражданской войны, а также их молодой смены, которая готовилась в скаутских и других молодежных эмигрантских организациях (Национальная Организация Русских Скаутов, Национальная Организация Русских Разведчиков, Национальная Организация Русской Молодежи и др.).
Пожалуй, единственное, чего не хватало для полноценного существования этой России в изгнании в качестве действительно государства в рассеянии — это общепризнанного Русского правительства и, возможно, парламента, рассматриваемого в качестве законной власти «национальной России». Но последнее было обусловлено политической разношерстностью белой эмиграции, восходящей еще к истории гражданской войны, где на одной, условно «белой» стороне сражались силы с существенно отличными взглядами на будущее страны. Если одни из них признали «Февральскую революцию», Временное правительство и идею Учредительного собрания, то значительная часть белой эмиграции стояла на позициях осуждения февральского переворота и необходимости восстановления монархии. Таковые были как «легитимистами», то есть, сторонниками возвращения престола «Дому Романовых» в лице конкретной ветви «Кирилловичей», так сторонниками избрания царя Земским собором, либо из числа представителей «Дома Романовых», либо из других соответствующих требованию к монаршей особе претендентов. Понятное дело, что эта часть русской эмиграции не могла найти общий язык с теми, кто исходил из прекращения в России монархии до большевистского переворота и передачи законной власти Временному правительству и Учредительному собранию. Последние, однако, не потрудились создать консолидированных структур, являющихся их легитимными преемниками. Собственно, такая линия поведения у них обозначилась почти сразу после свержения Временного правительства и разгона Учредительного собрания большевиками — серьезных попыток сохранение бренда легитимной республиканской российской власти ее представителями предпринято не было, а инициатива Комуча — Комитета членов Учредительного собрания — явно не имела ни должной представительности, ни необходимой для успеха поддержки. Поэтому в политическом отношении белая русская эмиграция представляла собой пеструю палитру сил, которых объединяла та или иная степень отвержения большевизма и, следовательно, приверженность «национальной России».
Да, именно та или иная, потому что достаточно быстро в эмиграции оформились две линии отношения к «советской власти» и еще два принципиальных подвида внутри последней из них. Первая линия получила название «сменовеховства», восходя к сборнику «Смена вех», в котором видные представители русской эмиграции попытались переосмыслить причины победы коммунистической революции в объективистском ключе. Совершенно однозначно она набрала обороты при активной поддержке советских спецслужб и в значительной степени представляла собой их идеологический инструмент по нейтрализации потенциала сопротивления белой эмиграции и разрушения ее изнутри как целостного феномена. В этой связи следует пояснить, что лишь в самом начале проявив «либерализм» в виде высылки из России ряда своих противников вместо их расстрела («философский пароход»), советские спецслужбы быстро оценили потенциал сопротивления белой эмиграции и принялись за активную борьбу с ней. Это была полноценная «гибридная война», от агентурной и дезинформационной до физически-истребительной (убийств и похищений), причем, с обеих сторон, учитывая то, что не только чекисты наводнили своей агентурой русское зарубежье, но и русская эмиграция создавала свои контрразведывательные структуры по их выявлению и нейтрализации, и более того, периодически атаковала врага на его территории (засылка диверсионных групп, минирования и подрывы, например, Ленинградского партклуба и общежития ОГПУ и т. д.). В таких условиях сменовеховство, смысл которого в общем заключался в том, что «национальная Россия» существует ни где-нибудь, а именно в виде России реальной, просто под обманчивой вывеской интернационального марксизма, было одним из основных средств разложения эмиграции и вербовки в ее среде агентов влияния или обычных информаторов. Однако помня об этом факторе, надо признать и другое — объективный характер этого умонастроения. Столкнувшись со сложностями изгнания, теряя с каждым годом надежды на победоносное возвращение домой и освобождение России от коммунистов, немало людей начинали задаваться вопросом: а может быть, коммунисты это и есть Россия, ее новый лик, который тем не менее скрывает за собой ее вечную сущность, а они не сумели этого разглядеть, противопоставили себя ей и таким образом превратились в отщепенцев русской истории? И мыслям таким способствовали не только активная агитационно-вербовочная деятельность чекистов, но и объективная реальность. Ведь сложно спорить с тем, что именно коммунисты сумели собрать почти всю территорию Российской империи под властью Москвы, тогда как их противники сплошь и рядом выступали с центробежных позиций и опирались на поддержку иностранных держав.
Сменовеховцам, они же примиренцы или попросту соглашатели, противостояли непримиримые — те, кто, несмотря ни на что, не соглашались признавать советскую Россию «национальной» или «исторической». Но они разделялись на два направления, которые ироническим образом соответствуют аналогичным подходам, сформировавшимся по отношению к данной проблеме тоже в русской эмиграции, но дореволюционной — оппозиционной к прежнему государственному строю. Тогда, как мы помним, русская оппозиция, и в том числе ее самая левая часть, разделилась на тех, кто, противостоя власти, тем не менее, поддерживал свое государство в борьбе с внешними врагами — они получили название оборонцев, и тех, представленных главным образом Ульяновым-Лениным и его сторонниками, кто выступал за его поражение — они получили название пораженцев.
В новых условиях оборонцы стояли на позициях освобождения России от коммунистов либо исключительно русскими силами, либо допуская сотрудничество в этом со странами «союзников», которые должны оказать содействие русским антибольшевистским силам на условиях ведущей роли последних и отказа от притязаний на российские территории. Характерный образчик такого мышления представлял собой уже знакомый нам генерал Деникин, который не только не поддержал вторжение в СССР сил Антикоминтерновской лиги, не соответствовавших этим условиям, но и призвал дать им отпор под лозунгом «нет красной армии, нет белой армии, есть русская армия, и она победит».
Вопреки им пораженцы делали ставку на разгром СССР внешними силами как на необходимое условие возвращения русских антикоммунистических сил на освобожденные от «советской власти» территории. Неприкосновенность российских территорий не то, чтобы не волновала их, но просто не считалась возможной и имеющей какой-либо смысл, пока они находятся под контролем СССР, Совдепа, который рассматривался не как преступная, но российская власть, а как Анти-Россия. С этой точки зрения, напротив, чем меньше территорий контролировал СССР, чем большего их количества он лишался, тем для сторонников этого взгляда было лучше, ибо среди всех чуждых государств Совдеп рассматривался как абсолютный враг России, которая в свою очередь могла существовать лишь на тех землях и среди тех русских, что были неподвластны ему. Соответственно, любая сила, которая шла войной на Совдеп и соглашалась привлечь к ней русские антибольшевистские силы, воспринималась либо как благо в условиях отсутствия надежд на освобождение всей России чисто или преимущественно русскими силами, либо как меньшее зло по сравнению с режимом, лишавшим белых русских их страны.
Впрочем, надо сказать, что вопрос о выборе оборонческого или пораженческого курса встал ребром лишь в 1941 году, отдельный разговор о котором нам еще предстоит. До этого же момента единство русской эмиграции так или иначе сохранялось не только между (будущими) оборонцами и пораженцами, но зачастую и с теми, кто был подвержен сменовеховским настроениям. Логично, что таковые в последующем оказались оборонцами, которые не желали свержения коммунистического режима ценой утраты единства российских территорий и перехода их под иностранный контроль.
В идейном отношении среди русской эмиграции были представлены все стандартные для того времени течения, шел активный поиск ответов на злободневные и вечные вопросы, и русская мысль порождала своих философов, которые разрабатывали темы, будоражащие не только их соотечественников, но и все мыслящее человечество. Однако в политическом отношении по понятным причинам на коне в русской эмиграции были правые мыслители и идеи. По не менее понятным причинам с 20–30-х годов эти мыслители и умонастроения отчетливо сдвигались от монархизма или абстрактного реакционного милитаризма в сторону фашизма в широком смысле этого слова, охватывающего самые разные, порой жестко оппонирующие друг другу движения, которым однако были присущи общие черты: активизм, вождизм, милитаризм, национализм и ненависть не только к коммунизму, но и либерализму и капитализму, разлагающим народы изнутри и разоружающим их перед разрушительными силами.
Надо пояснить, что в начале этой фашизации соответствующие умонастроения и стиль, носившиеся в воздухе, не были жестко увязаны с определенной страной, лидером и идеологией, а оставляли широкий простор для поиска их идеала. Свою форму этих настроений искала и активная часть русской эмиграции, и если одни ее представители пытались, не мудрствуя лукаво, просто адаптировать к русским реалиям готовые идеологические формы вроде фашизма или национал-социализма, то другие пытались выработать самобытные русские формы их воплощения. Среди первых можно отметить Всероссийскую Фашистскую Партию, Российское Освободительное Национальное Движение, Российское Национал-Социалистическое Движение, группами же второго типа были национально-трудовые солидаристы и младороссы.
Надо сказать, что самозваный российский фашизм, а тем более национал-социализм белой эмиграции при внимательном рассмотрении производят впечатление абсолютно подражательных явлений, лишенных аутентичности и цельной логики своих прототипов. Показательно в этом смысле и то, что многие их ключевые представители не видели принципиальной разницы между собственно фашизмом (в узком смысле этого слова, итальянским) и национал-социализмом, пытаясь подражать сразу им обоим. А ведь их идейные расхождения, несмотря на политический союз на почве противостояния коммунизму и либерализму, были хорошо известны: итальянский фашизм отталкивался от государства и считал, что оно создает нацию, которая существует только в нем, в то время как немецкий национал-социализм исходил из того, что государство это надстройка, которая должна стоять на прочном органическом базисе народа (Volk) и совпадать с ним в границах. Понятное дело, что даже в эмиграции, даже после поражения в гражданской войне, даже после распада Российской империи, территория которой была собрана обратно именно интернационал-коммунистами, «русские патриоты» продолжали ориентироваться на ее границы и ее государственность. На такой почве, если и была возможна какая-то общность, то только с фашизмом итальянского типа, а никак не национал-социализмом немецкого, доктрина которого, напомним, была сформулирована бывшим австрийским подданным Адольфом Шкльгрубером-Гитлером, перво-наперво отказавшимся от своего государства, куда более великого, чем Германия, в пользу лояльности немецкому этносу и идее его этнического государства (Volksstaat). Само собой, ни в одной русско-белоэмигрантской голове не могло родиться ничего подобного, поэтому даже те, кто именовали себя национал-социалистами, в своей программе продолжали лепетать, что «культурно-государственное возрождение России возможно лишь как результат тесного и дружеского сотрудничества отдельных этнических элементов, входящих в состав Российского Государства, и свободного самораскрытия отдельных народных культур, объединенных в рамках единого государства по принципу соборности» (программа РОНД). То есть, воззрения русских подражателей соответствующих европейских движений были максимум фашистскими в итальянском смысле, ставящими на первое место Российское государство и рассматривающими русский народ как производное от него. Поэтому вполне логично, что они и позиционировали себя как
Такой же была установка и самобытных русских фашистов — младороссов и национально-трудовых солидаристов. При этом первые продолжали традицию революционных «сменовеховцев» конца XIX — начала XX века вроде Тихомирова и Зубатова, которые пришли к выводу, что народническое, социалистическое движение должно признать царя, а тот в свою очередь должен именно в нем найти свою опору. «Русский царь во главе социалистического движения», — так сформулировал эту идею Лев Тихомиров, а младороссы сформулировали ее как лозунг: «Царь и Советы!». В итоге воплощение этой формулы их идеолог Александр Казем-Бек нашел в красном царе Сталине с его советами после того, как в войне, начавшейся между фашистской Антикоминтерновской Осью и Советской Россией, младороссы как давние оборонцы окончательно перешли на сменовеховские позиции. Путем Казем-Бека последовал и другой российский государственник — лидер Всероссийской Фашистской Партии Константин Родзаевский. Но ему, как и отцу-основателю сменовеховства Николаю Устрялову, повезло меньше — если Казем-Бека пристроили на должность консультанта Отдела внешних церковных сношений РПЦ МП, то Родзаевскому и Устрялову по возвращению, несмотря на гарантированное прощение пришлось «искупать вину перед Родиной» у советской стенки.
Национал-трудовые солидаристы (НТСНП, НТС) также отталкивались от идеи «
В целом же, надо отметить, что практически для всех государственнических, фашистских или парафашистских групп белой русской эмиграции был характерен идеализм, а именно рассмотрение России, ее государственности, национальности и культуры как неких идеальных категорий, существование которых не нуждается в обосновании. Единственной попыткой отклониться от этой парадигмы и понять органику ее «духа, крови и почвы», чтобы сформулировать соответствующую ей новую политическую и идейную платформу, было т. н. евразийство.
Идеологи евразийства интересны тем, что подняли ряд ключевых вопросов, которые оставались за пределами интересов остальной русской эмиграции и попросту игнорировались ими. Вопреки тому, что принято считать, отталкиваясь от их названия, в первую очередь это были даже не вопросы о взаимоотношениях русских с другими народами, совместно образующими некий этногеографический континуум Евразии. Эти вопросы, игнорируемые хрестоматийными «русскими патриотами», собиравшимися сохранять государство в границах и с населением, в которых русские составляют менее его половины, также критически важны, однако, прежде всего, ценность этого направления мысли заключается в
Евразийцы вновь вернулись к вопросу, который в свое время разделил «славянофилов» и западников — о характере до- и послепетровской русской государственности и культуры, и о последствиях петровских реформ. Казалось бы, какой в этом был смысл уже в середине XX века, в условиях когда страна оказалась под властью принципиально нового режима и нуждалась в практических действиях по ее спасению, а не рассусоливании чисто теоретических вопросов прошлого века? Однако именно XX век и сделал этот вопрос остро актуальным в связи с другим, практически и стратегически важным вопросом — украинским. Именно в противостоянии украинскому национализму, евразийцы обосновывали и акцентировали очевидное — не только начиная с Петра I, но еще и начиная с Алексея Михайловича, Россия перестает быть органическим великорусским государством и подвергается «украинизации» ее «высокой культуры», которая становится прологом полномасштабной петровской вестернизации.
Казалось бы, это должно было нейтрализовать украинский национализм, доказав малороссам, что Россия это в такой же (если не в большей) степени их государство, а не только великорусское. Однако именно в XX веке, когда в условиях ослабления центральной российской власти возникла независимая Украина, вернуть которую под российский контроль удалось лишь признав ее хотя бы формальную национальную самостоятельность, и когда в эмиграции и в подполье набирал силу украинский национализм, борющийся за превращение этой самостоятельности в полноценную, было ясно, что аргумент о малорусском происхождении «общерусской культуры» не в силах этого остановить. В том же XX веке стало очевидно и то, что отчуждение между европеизированной имперской прослойкой и великорусскими низами так и не было преодолено, став одним из факторов краха колосса на глиняных ногах под названием Российская империя.