Однако какой смысл оставаться в государстве с доминантой тотально воцерковленного народа, скажем, мусульманским народам, особенно, учитывая, что речь шла о стране, включавшей в свой состав не только нынешние российские республики Северного Кавказа и тюрко-исламского Поволжья, но и многомиллионные Среднюю Азию и Азербайджан? Ведь совершенно очевидно, что в логике Трубецкого православизации восточных славян должна соответствовать исламизация тюрок, а ее следствием неизбежно становится взгляд на Россию не как на евразийский симбиоз славяно-тюркских народов, а как на государство — завоевателя и оккупанта исламских земель (Дар уль-Ислам).

В этом смысле евразийцы не видели очевидного — коммунистам удалось заново собрать все эти народы именно благодаря нейтрализации их национально-религиозного самосознания и религии как его стержневого фактора. Ставка же на религию, которую они предлагали для сплочения русских племен, неизбежно вела и ведет к ответной реакции в виде конфессионально-интегристского самосознания у неправославных народов. При этом, история показала, что постулируемая евразийцами общность верхнего этажа основанной на православии культуры, не перекрывает отчуждения между низовыми пластами великороссов и украинцев, стремящихся к обретению национальной целостности.

Впрочем, надо отметить, что взрывной потенциал украинского национализма евразийцы видели уже тогда. Более того, Трубецкой в одном из своих произведений даже предполагал, что политически Украина может отложиться от России, однако, обосновывал объединительный потенциал общерусской культуры и ее привлекательность как высокой культуры для украинцев, призванной нейтрализовать их политический национализм: «В связи с проблемой реформы русской культуры в указанном выше направлении возникает вопрос: должна ли эта новая реформированная культура быть общерусской, или же общерусская культура вовсе существовать не должна, а должны быть созданы новые реформированные культуры для каждой отдельной разновидности русского племени?

Вопрос этот с особой остротой ставится именно перед украинцами. Он сильно осложнен вмешательством политичеcких факторов и соображений и обычно соединяется с вопросом о том, должна ли Украина быть совершенно самостоятельным государством, или полноправным членом русской федерации, или автономной частью России? Однако, связь между политическим и культурным вопросом в данном случае вовсе необязательна. Мы знаем, существует общенемецкая культура, несмотря на то, что все части немецкого племени не объединены в одном государстве, знаем с другой стороны, что индусы имеют вполне самостоятельную культуру, несмотря на то, что давно лишены государственной независимости. Поэтому и вопрос об украинской и об общерусской культуре можно и должно рассматривать вне связи с вопросом о характере политических и государственно-правовых взаимоотношений между Украиной и Великороссией».

Тут, конечно, мы видим уже почти готовую конструкцию современного «Русского мира», и в целом очевидно, что по большинству параметров именно евразийцы были его идейными творцами. «Общеевразийский национализм» в ней играет в одни ворота, по сути будучи признанным внушать нерусским, и особенно неправославным, мусульманским народам, что Россия для них является не завоевателем, а их домом и правопреемником Орды, в то время как русские (великорусы, украинцы, белорусы) должны быть объединены вокруг церкви, что обеспечит им естественное доминирование в этом «евразийском единстве». Именно церковь — при допущении формального государственного суверенитета Украины и России мыслится как гарант их единства и по сути идейный гегемон «Русского мира», включающего их в себя. И по этой причине адепты этого «Русского мира» могут признать ограниченную, условную независимость украинского государства, но никогда — украинской церкви.

Весьма интересно и то, как идеолог евразийства видел практическую реализацию своих идей, то есть, превращение их в «идею-правительницу», как он называл господствующую идеологию. В своей полемической работе «Наш ответ: евразийство и белое движение» Трубецкой категорически отвергал обвинения в сменовеховстве и примиренчестве с красными. Он заявляет о приверженности евразийцев Белому движению, но при этом настаивает на отделении в последнем военной составляющей от идейно-политической:

«В писаниях этих врагов евразийства термин белое движение берется, так сказать, в нерасчлененном виде. Между тем понятие белое движение — сложное. Когда кто-нибудь говорит, что приемлет или отвергает белое движение, надо определить, какое именно содержание вкладывается в этот термин. Белое движение в первоначальном смысле этого выражения родилось из патриотического порыва лучших представителей русской армии. Эти люди не рассуждали, не выдумывали. Они ясно почувствовали, что отдать Россию без боя на растерзание коммунизму недопустимо, что лучше умереть, но исполнить свой долг до конца. Эта была не идеология, а живое всепроникающее чувство, непоколебимая воленаправленность. И носители этой „белой стихии“ оказались способными на подвиги совершенно исключительного героизма.

Но для того чтобы белое движение стало подлинно организующим началом русской жизни, необходимо было создание известной идеологии, установление известных принципов строения, управления и политики. Все это надо было выработать, выдумать. Тем, кто с винтовкой в руках сражался против превосходящего своей численностью неприятеля, или тем, кто благодаря своему стратегическому таланту и боевому опыту руководили этой героической борьбой, конечно, некогда и невозможно было заниматься всем этим. К тому же русская военная сила была воспитана вне политики и не была подготовлена к решению тех сложных задач, которые выдвигала жизнь. Поэтому необходимо было обратиться к каким-то другим, невоенным людям, специалистам по этим вопросам — публицистам, общественным и государственным деятелям. Перед этими невоенными людьми стояла задача создать и оформить идеологию, которая по своей действенной силе соответствовала бы силе патриотического порыва бойцов на фронте, по своему размаху не уступала бы противопоставленной ей идеологии коммунизма, органически вошла бы в русскую жизнь и способна была бы послужить фундаментом для нового строительства русской жизни.

И вот этой-то поставленной перед невоенными участниками белого движения задачи выполнить не удалось. Среди этих людей не оказалось ни одного даровитого идеолога, ни одного государственного ума крупного масштаба. Все, что они придумывали и высказывали, было расплывчато, неопределенно и идейно бессодержательно. Во всей их идеологической установке проявлялась какая-то беспомощность и робость. Получалась поразительная, бросающаяся в глаза картина полного несоответствия между беззаветной храбростью бойцов, сражавшихся на фронте, и идеологической робостью идейных руководителей движения».

Логика понятна — евразийцы признают военную составляющую белых, но не их политических лидеров и представителей, и претендуют на то, что их новой руководящей силой должна быть их «идея-правительница». Однако ведь по той же логике можно и в красном движении отделить военных патриотов от «комиссаров», возглавивших их и подчинивших своей «идее-правительнице», которую евразийцы считали порочной. Основания для подобного развития суждений в евразийском идеологическом комплексе, очевидно, были в силу его «оборончества», то есть, поддержки советской власти там, где она решала государственнические задачи. То есть, дело было за малым — ликвидировать идейную гегемонию интернациональной (глобалистской) доктрины. И ориентация на армию в этом смысле понятна — ближе к войне эта надежда становится популярной в русской эмиграции в виде мифа о «комкоре Сидорчуке» — собирательном образе советского военного, который сбросит власть коммунистов и восстановит «национальную Россию», в которой русские патриоты воссоединятся, преодолев искусственное разделение на белых и красных. К слову, занимательно, что даже на уровне образов «русские патриоты» остались верны себе, назвав мифического комкора-освободителя не Сидоровым, а Сидорчуком, то есть, продолжая оставаться в «общерусской» парадигме.

Об этих надеждах и попытке их реализации нам еще предстоит разговор в следующей главе, но забегая сильно вперед, хочется сказать, что интуиция евразийцев относительно пути превращения их доктрины в господствующую действительно оправдалась в части надежды на силовиков. Правда, этими силовиками оказались не военные, а чекисты, сросшиеся с мафией, но идеологическую рамку их социальной гегемонии задала именно церковь, причем, в лице захватившей над ней контроль политизированной, клерикальной группировки, в основе придерживающейся доктрины, сформулированной именно евразийцами и сменовеховцами. Кстати, весьма символично, что брат лидера этой группировки — патриарха Кирилла Гундяева был дружен с Александром Казем-Беком и, судя по его отзывам о нем, находился под влиянием его идей.

^{Владимир Путин и Кирилл Гундяев (фото)}

Однако вернемся к существу их доктрины. Совершенно очевидно, что несмотря на то, что евразийцы смелее всех поставили ряд принципиальных вопросов о национально-государственных идентичности и развитии «Русского мира Евразии», честного ответа на них они дать не смогли. Это видно при сопоставлении их непоследовательно-органистического взгляда на характер государственно-этнических отношений в Российской империи с воззрениями тех мыслителей, которые были в этом органицизме последовательны. Правда, это были мыслители нерусские, по крайней мере, в том, что касается их самоидентификации, хотя проблемы русских они (возможно, благодаря этому) видели лучше самих русских.

Так, например, Альфред Розенберг, русский немец, смотревший на русскую жизнь как изнутри, так и со стороны, и фактически сформировавший отношение Адольфа Гитлера к российской государственности, считал культуру петербургской европеизированной прослойки органически чуждой российским автохтонам и сформированной благодаря формообразующему участию в этом процессе западноевропейского элемента. Схожим, как известно, на нее был взгляд у Освальда Шпенглера, рассматривавшего ее как характерный образчик псевдоморфоза, то есть, принятия внешней оболочки культуры без усвоения ее содержания — своего рода культурной мимикрии. Шпенглер считал такой псевдоморфозой вестернизированную русскую культуру, а органической русской культурой — допетровскую московитскую.

Подобных взглядов придерживался и идеолог украинского национализма Юрий Липа, который, как и евразийцы видел точкой бифуркации для русской культуры реформы Никона и последовавшую за ними петровскую вестернизацию, однако, в отличие от них рассматривал эти события не как амбивалентные (что в целом присуще «славянофильской» школе, проявлявшейся, например, в воззрениях Ивана Солоневича), а как терминальные в плане разрушения органики великорусской культуры и народности. Взгляды Липы в их сопоставлении со взглядами евразийцев особенно интересны для сравнения прототипных методологий «русского мира», с одной стороны, и украинского национализма, с другой. Если тот же Трубецкой считал, что высокая культура, несмотря на ее оторванность от органических корней, способна нейтрализовать «голос крови», то Липа отводил решающее значение последнему, считая, что этногеография Московии, имеющей многослойное северное происхождение, и южной, причерноморской Украины неизбежно приведут к расторжению их противоестественного единства и созданию органических государств и народов на основе «крови и почвы». Эта заочная полемика Савицкого и Липы явно перекликается с ранее упоминаемым спором Петра Струве и Владимира Зеева Жаботинского, отстаивавших схожие взгляды.

Интересно, однако, что большевики, явно не желая того сами, кто бы чего ни говорил, под давлением этих прорвавшихся стихий признали правоту органического, а не культурного принципа нациестроительства. Действуя от обратного, а именно посредством признания нерусских национальных республик с целью их приручения, они фактически впервые в истории российского имперского строительства выделили и собственно Великороссию в лице РСФСР (минус автономии) и великороссов — в отдельном от украинцев и белорусов качестве. Понятно, что ничего общего с идеями великорусского национального строительства это не имело — и из истории с реакцией на план Султан-Галиева, и из последующего разгрома Ленинградского обкома ВКП(б), которому было вменено в вину стремление создать Русскую республику, мы знаем, что национально-политическое выделение русских из советской конструкции было страшным сном интернационально-имперских коммунистов. Однако вынужденно признав нерусских в рамках своей политики интернациональной большевизации, коммунистам от обратного пришлось признать и оставшихся русских как по сути великороссов (казаков включили в их состав, потому что в отличие от других партикулярных проектов казачий проявил себя не как национальный, а как чисто антибольшевистский, что и привело к тотальному расказачиванию). А объединялись эти русские-великороссы с другими народами официально в рамках коммунистической идеологии — не посредством русской культуры, но посредством интернациональной надстройки и доктрины коммунизма. В этом смысле можно констатировать, что национально-политические процессы, пусть и фактически купированные в условиях тоталитарного режима, формально продвинулись в СССР куда дальше, чем в представлениях белой русской эмиграции, которая продолжала витать в облаках «высокой общерусской культуры».