Чтобы кодифицировать нашу работу в этой области, в начале 2007 г. мы договорились о подписании двустороннего соглашения о сотрудничестве в области использовании атомной энергии в гражданских отраслях. Достижения в этой области способствовали улучшению условий для взаимодействия по важнейшим вопросам нераспространения ядерного оружия, особенно в Иране и Северной Корее. Россия, которая всегда была трудным партнером на переговорах при принятии резолюций Советом Безопасности ООН, в конце 2006 г. присоединилась к двум важным пакетам санкций против обеих этих стран.

Помимо усилий в области развития экономического сотрудничества и ядерного разоружения, я придавал огромное значение поддержке и расширению программ обмена студентами. Министр образования Маргарет Спеллингс приехала в Москву, чтобы обсудить со своим российским коллегой новые двусторонние инициативы в области образования, включая развитие партнерских отношений между университетами и обмен учителями средней школы по математике и другим предметам. Мы искали возможности расширения англоязычных программ обучения в России и русскоязычных программ в Соединенных Штатах.

Продвижению этих инициатив немало способствовали частые визиты в Россию представителей администрации и встречи на высшем уровне в течение 2005–2006 гг. В 2006 г. президент Джордж Буш – младший встречался с Путиным четыре раза, а представители администрации во главе с госсекретарем Райс бывали в России постоянно. Стив Хэдли, ставший преемником Райс на посту советника по вопросам национальной безопасности, также посетил Москву, и его мнение сыграло важную роль на сложных дебатах в Вашингтоне о политике на российском направлении. Внимание на высшем уровне помогало нам в работе, но оно не разогнало тучи, сгущавшиеся над американо-российскими отношениями.

Несмотря на все усилия и желание поставить наши отношения с Москвой на более устойчивые рельсы, в конце 2006 г. мы были не ближе к цели, чем полтора года назад, когда я приехал в Россию, а в некоторых отношениях даже дальше от нее. По понятным причинам терпение таких прагматиков, как Райс и Боб Гейтс, который в конце 2006 г. сменил Дона Рамсфелда на посту министра обороны, а также и самого президента Джорджа Буша – младшего, начало истощаться, и неоконсерваторы получили возможность продвигать более жесткий подход. Когда Путин стал настойчиво заявлять о правах России на влияние на постсоветском пространстве, темная сторона его внутренней политики погасила последние проблески политической открытости.

Как наглядно показал обмен колкостями между Путиным и Райс у камина осенью 2006 г., российского президента очень беспокоила Грузия и ее президент. Михаил Саакашвили не скрывал своей заинтересованности в членстве Грузии в НАТО и установлении более тесных связей с Западом. Он щеголял благожелательным отношением к нему в Вашингтоне, где многие без устали восхваляли его политическую ловкость, проявленную во время «революции роз», а также впечатляющие успехи в области экономики, достигнутые после нее. Хотя он утверждал, что хотел бы иметь хорошие отношения с Путиным, удовольствие, с которым он дразнил русского медведя, приводило Кремль в ярость. Российская политика основывалась на предпосылке, что Россия вправе ожидать от такого небольшого и небогатого соседнего государства, как Грузия, если не добровольного, то хотя бы навязанного силой серьезного отношения к ней и уважения к ее интересам. Вызывающая непочтительность Саакашвили вызывала у Путина растущую досаду. Грузинский президент ясно дал понять, что намерен вернуть Абхазию и Южную Осетию. У него были для этого основания, поскольку Абхазия и Южная Осетия, ранее входившие в состав Грузии, уже в течение многих лет фактически находились под российской оккупацией. Саакашвили стремился добиться успеха на пути к членству в НАТО и с наслаждением предвкушал использование рычагов давления на Москву, создаваемых любыми шагами в этом направлении.

Была растущая опасность того, что Саакашвили переусердствует, а Кремль отреагирует слишком резко. Информируя Вашингтон о встрече Путина с Саакашвили в июне 2006 г., я отмечал, что «в эти дни никто не вызывает в Москве такую невралгию, как Саакашвили». Недвусмысленное послание Путина грузинскому лидеру сводилось к следующему: «Вы можете иметь либо территориальную целостность, либо членство в НАТО. Но вы не можете иметь и то и другое вместе»[96].

Ранее в том же году в другой телеграмме я подчеркивал, что «нигде намерение Путина остановить эрозию российского влияния не проявляется так явно, как в отношениях с соседними с Россией государствами»[97]. Если Грузия была проблемой текущей повестки дня, то Украина всегда оставалась для Путина самой красной из всех красных линий. «Оранжевая революция» 2004 г. стала для Кремля серьезным ударом, предупредительным выстрелом, напоминанием о том, что украинцы могут выйти из зоны исторической зависимости от Москвы и начать дрейфовать в сторону официального объединения с Западом. Следующие несколько лет принесли российскому руководству некоторое облегчение, поскольку победители в Киеве предавались традиционной украинской забаве, ссорясь друг с другом и бросив экономику тонуть в болоте коррупции и бюрократизма. Путин был очень чувствителен к любым намекам на то, что украинское правительство может побудить Вашингтон облегчить Украине путь в НАТО, и панически боялся тайных сговоров с американцами.

Внутренняя политика России также стала более жесткой. Задумываясь о возможном транзите власти в 2008 г., Путин стремился устранить любые потенциальные факторы неопределенности и запугать своих противников. В конце 2005 г. с его подачи в Думу был внесен законопроект, серьезно ограничивающий деятельность неправительственных некоммерческих организаций (НКО), особенно получающих финансирование от иностранных государств. Наше посольство прилагало все усилия, чтобы не допустить принятия этого закона. Мы консультировались как с российскими НКО, так и с американскими неправительственными организациями, все еще работающими в России, а также встречались со многими депутатами и кремлевскими чиновниками. Я подключил к нашим усилиям и европейских коллег, понимая, что российское правительство скорее услышит хоровое выступление, чем сольные номера. Мы добились некоторого прогресса, и законопроект, одобренный Думой весной 2006 г., был не таким суровым, как предполагалось. Тем не менее общая тенденция была ясна. Опасаясь, что я не услышал сигнал, Сурков расставил точки над «i» в разговоре, состоявшемся между нами той весной:

– НКО не смогут заниматься в России тем, чем они занимались во время цветных революций в Украине и Грузии. Точка. В 1990-е мы были слишком слабы и растеряны, чтобы действовать. Теперь Россия сумеет защитить свой суверенитет.

В условиях неопределенности в связи с транзитом власти в 2008 г. многие представители российской элиты яростно боролись за богатство и власть. Между тем структурные проблемы – коррупция, отсутствие институциональной базы системы сдержек и противовесов, давление на СМИ и гражданское общество – становились все острее. «Реальная опасность, – телеграфировал я в Вашингтон, – состоит в том, что свалившееся на путинскую Россию богатство мешает ей успешно продвигаться вперед»[98]. К сожалению, в этот период в России довольно часто убивали диссидентов и известных журналистов. За год до моего прибытия в Россию в Москве был убит Пол Хлебников – отважный американский журналист из Forbes. Осенью 2006 г. убийства участились. В Лондоне был отравлен и после долгих мучений скончался Александр Литвиненко, бывший сотрудник российских спецслужб, ставший яростным критиком Кремля. Следы преступления вели прямиком в Кремль. В Москве на лестничной площадке возле своей квартиры была застрелена Анна Политковская, бесстрашная журналистка из либеральной «Новой газеты». Она писала о войне в Чечне и многих злоупотреблениях в российском обществе. Некоторые считали, что убийство не случайно произошло именно в день рождения Путина.

Я пришел на похороны Политковской, чтобы отдать последний долг отважной журналистке. Мы встречались всего один раз, но ее репутация и жизнь заслуживали уважения, и, кроме того, мне было важно заявить о позиции Соединенных Штатов. Как сейчас помню тот холодный осенний день, спускающиеся сумерки, первые снежинки и длинную очередь желающих простится с отважной журналисткой. Примерно 3000 человек медленно шли к залу, где стоял гроб. Меня, а также одного из моих европейских коллег и нескольких редакторов «Новой газеты» попросили выступить. В течение нескольких минут я на русском языке говорил о том, что Политковская была олицетворением всего самого светлого в России и что лучший способ почтить ее память – продолжать отстаивать идеалы, которые отстаивала она, и строить ту Россию, которую она хотела построить. Ни один представитель российского правительства на похороны не пришел[99].

На фоне сгущающихся туч в начале 2007 г. случилось новое потрясение. В начале февраля Путин должен был стать первым российским лидером, участвующим в Мюнхенской конференции по безопасности – ежегодной встрече американских и европейских высокопоставленных чиновников и экспертов по проблемам безопасности. Он воспользовался этой возможностью, чтобы высказать наболевшее. Путин подверг резкой критике американский унилатерализм, «систему права одного государства», которая «перешагнула свои национальные границы во всех сферах»[100]. Ехидно предупредив собравшихся о том, что его рассуждения могут показаться им «излишне полемическими», Путин ринулся в бой и выдал сразу все критические замечания, которые в разное время делал в течение многих лет. Аудитория была озадачена, но присутствующий в зале высокопоставленный американский чиновник, министр обороны Гейтс, не растерялся и сухо заметил, что, будучи, как и Путин, бывшим разведчиком, он все-таки полагает, что «одной холодной войны вполне достаточно».

В электронном письме Райс, отправленном вскоре после этого, я попытался еще раз сформулировать причины формирования такого мировоззрения Кремля. «Мюнхенская речь, – писал я, – стала результатом одержимости России накопившимися за 15 лет разочарованиями и обидами, усиленной ощущением самого Путина, что проблемы России по-прежнему нередко считаются чем-то само собой разумеющимся или попросту игнорируются». Поведение Кремля объяснялось не только геополитическими, но и психологическими причинами. «С психологической точки зрения, – писал я далее, – чувство удовлетворения, получаемое Москвой от возможности привлечь в себе внимание после стольких лет неудач, вполне объяснимо. Ничто так не радует русских, как возможность поддеть американцев, с которыми они так долго сравнивали себя». Соблазн в Мюнхене был слишком велик, и Путин не устоял. «Немалую роль сыграла и личность самого российского президента, который не мог не воспользоваться моментом, чтобы смело, с высоко поднятой головой, войти в логово трансатлантических зубров безопасности и дать по ним залп из всех орудий»[101].

По мнению Путина, момент был удобен и с политической точки зрения. Несомненно, трубя о том, что враг у ворот, и разоблачая происки американцев, он пытался отвлечь внимание от внутренних проблем. Сыграло свою роль и глубокое убеждение российского президента в том, что в 1990-е гг. Россию использовали в своих интересах и отечественные олигархи, и лицемерные друзья на Западе и что путинизм нацелен прежде всего на восстановление игровой площадки для российского государства. Мюнхенская речь Путина была не просто набором красивых слов – он выражал накопившееся разочарование многих соотечественников. В тот момент он считал, что его достижения, обеспечившие ему популярность, состояли в восстановлении в стране порядка, обеспечении ее процветания и возвращения россиянам чувства собственного достоинства. Иными словами, он полагал, что дал народу все, чего ему так не хватало в тот момент, когда Ельцин оставил свой пост.

В другом послании госсекретарю, отправленном примерно за две недели до этого, я попытался обрисовать ситуацию более подробно. Я подчеркивал, что Россия Путина по-прежнему представляет собой парадокс. С одной стороны, Путин и его приближенные страдают от типичного «головокружения от успехов». Этот диагноз был сформулирован еще в сталинскую эпоху[102]. Болезнь быстро поразила новую постсоветскую элиту – она утопала в нефтедолларах, а международная ситуация выглядела более многообещающей, чем в предшествующие годы, что льстило ее самолюбию:

Ситуация внутри страны – по крайней мере на поверхности – выглядела столь же многообещающей. По данным опросов общественного мнения, политику Путина одобряли 80 % граждан. Экономика страны росла на 7 % в год, был создан резервный фонд – $300 млрд в твердой валюте. В стране появился средний класс, озабоченный повышением уровня жизни и использованием возможностей личностного роста, о которых представители старшего поколения могли только мечтать, и почти не интересующийся политикой. Олигархи вели себя тихо, а Путин и его ближайшие друзья, которых никогда не прельщала перспектива жить только на государственную зарплату, постепенно монополизировали основные источники богатства.

С другой стороны, писал я далее, «за этим занавесом скрывается не полностью одетый король». В то время как представители элиты все более склонялись к мнению, что в 2008 г. Путин уйдет, сам он обнаружил, что найти достойного преемника труднее, чем ему казалось. Единственная реальная система сдержек и противовесов в России обеспечивалась не институтами, а единственной личностью, а значит, именно Путин должен был убедить пеструю кремлевскую и околокремлевскую компанию – от косных сотрудников спецслужб до оставшихся сторонников экономической модернизации – в том, что его преемник не будет угрожать существующему порядку[104].

За впечатляющими макроэкономическими показателями и кажущейся стабильностью скрывались серьезные проблемы. Демографическая яма была отнюдь не абстрактной проблемой для 30 млн россиян, проживающих к востоку от Урала, где население было тонким слоем размазано по огромной территории, – эти люди сидели на огромных запасах природных ресурсов и смотрели на протяженную границу, за которой жили почти 1,5 млрд китайцев. Быстро усиливалась коррупция, как и сверхзависимость России от экспорта углеводородов, цены на которые были высоки, но нестабильны. Могла подвести и энергетическая инфраструктура, явно устаревшая и разрушающаяся из-за постоянной нехватки инвестиций. На Северном Кавказе царило обманчивое спокойствие – службы безопасности поддерживали порядок, но кардинального решения проблем не предвиделось. И хотя трудно было вообразить реальную перспективу цветной революции в России, Кремль панически боялся внешнего вмешательства и не был уверен в прочности своей власти.

Что из этого следовало с точки зрения стратегии США? Я предупреждал, что с русскими, видимо, будет все труднее иметь дело, и подчеркивал, что согласно даже самым благоприятным прогнозам, они будут «все чаще демонстрировать утонченность, грацию и страсть ко всему блестящему, свойственную "новым русским" 1990-х гг., и пускать пыль в глаза под лозунгом "я буду ездить на своем хаммере по тротуару просто потому, что это круто"»[105]. Русские страдали от неутолимой жажды уважения, а их обида на то, что проблемы России считаются чем-то само собой разумеющимся, и вовсе зашкаливала.