Если Нестор писал и завершал «Чтение…» уже после 1086 года, то контрастная соотнесенность мученической кончины Бориса и Глеба с вероломным убийством Ярополка для него могла обладать особенным смыслом. В «Повести временных лет» под 6594 (1086) годом Ярополк, как смиренный князь, безвинно и вероломно убитый, уподоблен Борису и Глебу: «Многие беды испытав, безвинно прогнанный братьями своими, обиженный, ограбленный, затем и смерть горькую принял он, но вечной жизни и покоя сподобился. Так был блаженный князь этот тих, кроток, смирен и братолюбив, давал десятину церкви Святой Богородицы от всего своего достояния ежегодно и молил Бога всегда, говоря: „Господи, Боже мой! Прими молитву мою и даруй мне смерть такую же, как и братьям моим Борису и Глебу, от чужой руки, чтобы омыть мне грехи все своею кровью и избавиться от суетного этого света и мятежного, от сети вражеской“. Не лишил его милостивый Бог просимого: он получил блага те, каких ни глаз не видел, ни ухо не слышало, ни сердце человека не предугадало, какие уготовал Бог любящим его»[180].

Если Нестор читал эти строки летописи, то в «Чтении…» он их оспорил. Впрочем, может быть, он и не имел в виду Ярополка, когда писал о младших князьях, восстающих на старших[181]. Как заметила Н. И. Милютенко: «Неизвестно, закончил ли Нестор „Чтение“ к декабрю 1086 г., несомненно одно — любое сравнение младших князей-современников, погибающих в борьбе за власть, со святыми братьями, отказавшимися от всякой борьбы, для Нестора неприемлемо. Он обращается к современникам с призывом остановиться, прекратить братоубийственные войны, стоившие жизни не только самим князьям, но и сотням простых людей. Ради этого рассказывает он о подвиге святых и в доказательство того, что они действительно святые, приводит описание всех совершенных чудес.

Основное значение подвига Бориса и Глеба — их безусловная покорность власти верховного князя вплоть до смерти. Нестор не ставит эту покорность в зависимость от справедливости верховного правителя. Отказ Бориса и Глеба от борьбы за власть он объясняет стремлением сохранить жизнь своих людей, которые могут погибнуть в княжеской распре. Именно в этом смысле он считает святых князей подражателями самого Иисуса Христа»[182].

Действительно, автор «Чтения…» твердо отбрасывал саму возможность уподобления убитых князей-крамольников Борису и Глебу. Но своеобразие идеи, выраженной в Несторовом житии, вовсе не в том, что его автор считал покорность младших князей старшим абсолютной нормой. Покорность старшему брату в произведении Нестора выражена несколько раз святым Борисом, говорящим: «Или не знаете, что я, младший, не противник брату своему старшему?» и «Благословен Бог! Не уйду, не убегу отсюда и не стану сопротивляться брату своему старшему, но пусть будет так, как Богу угодно»[183]. Точно такую же мысль вкладывает в уста старшего из братьев и создатель «Сказания о Борисе и Глебе»: «Сердце мое горит, душа мой разум смущает и не знаю, к кому обратиться, кому поведать эту горькую печаль? Брату, которого я почитал как отца? Но тот, чувствую я, о мирской суете печется и убийство мое замышляет. Если он кровь мою прольет и на убийство мое решится, буду мучеником перед Господом моим. ‹…› Вот пойду к брату моему и скажу: „Будь мне отцом — ведь ты брат мой старший. Что повелишь мне, господин мой?“»[184].

Что же касается «стремления сохранить жизнь своих людей», то этот мотив действительно отличителен для произведения Нестора. Борис, узнавший об умысле Святополка, одержимого жаждой единовластия, предать его смерти, отказался сопротивляться, хотя под рукой у него было восемь тысяч верных воинов и они предлагали ему свергнуть Святополка, только что вокняжившегося в Киеве после смерти отца, Владимира Святославича. Свой отказ он объяснил словами: «Нет, братья мои, нет, отцы, не прогневайте так господина брата моего, иначе он на вас гонения начнет. Чем стольким душам, лучше мне одному умереть. Тем паче не смею противиться старшему брату{50}, потому что тогда суда Божьего не избегну»[185]. Младший из братьев, Глеб, пытавшийся бежать от Святополка в ладье вверх по Днепру из Киева и настигнутый убийцами, запрещает своим людям, взявшимся было за оружие, сопротивляться. «Это святой умолял их, заботясь, чтобы и их не погубили и не пролили кровь неповинную. Хотел святой один за всех умереть и потому отпустил их»[186]. В двух других памятниках Борисоглебского цикла, подробно повествующих о трагедии, — летописном сказании в «Повести временных лет» под 6523 (1015) годом и в «Сказании о Борисе и Глебе», — представлена совершенно иная ситуация: никаких приверженцев, готовых отдать жизнь за полуребенка Глеба нет, его дружинники робеют перед убийцами и опускают оружие без всяких просьб господина. Скорее всего, этот мотив автор «Чтения…» домыслил, чтобы придать сходство поведению обоих святых перед неминуемой гибелью.

Нестор строит свой текст по принципу симметрии, на основе параллели между убиением двух братьев. Оба отказываются сопротивляться козням Святополка и посланным им убийцам. В готовности пожертвовать собой ради сохранения жизни других людей проявляется христоподобие братьев: так и Иисус Христос отдал себя на распятие, чтобы искупить первородный грех, совершенный Адамом, и даровать людям жизнь вечную.

Нестор сплетает в один общий мотив послушание святых братьев отцу, старшему брату и Господу. Не случайно в представлении Бориса о Боге подчеркнута именно царственность, «господство»: Борис в молитвах именует Господа «цесарем» и вспоминает Его «державьную руку». Любовь к Богу и верность заповедям веры, послушание отцу и добровольное подчинение старшему брату мыслятся книжником как проявления одного чувства, как варианты одного мотива.

Поведение святых в «Чтении…» — воплощение речения Иисуса Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Евангелие от Иоанна, глава 15, стих 13)[187]. Автор «Чтения…» стремится обосновать, истолковать святость братьев-мучеников более многосторонне, чем создатели других произведений Борисоглебского цикла. Однако святость Бориса и Глеба в понимании Нестора не сводится к жертвенности ради спасения ближних. И Борис, и Глеб в «Чтении…», несмотря на сомнения и страх смерти, перед мученической кончиной молятся. Борис благодарит Бога: «Благодарю Тебя, Владыко Господи Боже мой, за то, что сподобил меня, недостойного сопричастным быть страсти Сына Твоего Господа нашего Иисуса Христа»[188]. Глеб молится: «Господи мой Иисусе Христе, услышь меня в этот час и сподобь меня быть одним из святых Твоих. Так, о Владыка, как в древности в этот день Захария{51} заколот был перед жертвенником Твоим, так и я теперь заколот перед Тобою, Господи. Но, Господи, Господи, не помяни беззаконий моих прежних, а спаси душу мою, да не сыщет ее лукавое сборище врагов, но да примут ее ангелы Твои светлые. Ты же, Господи, Спаситель мой. А это совершающих прости, ибо Ты — Бог истинный, Тебе слава вовеки. Аминь»[189].

Братья-мученики в трактовке и Нестора, и автора «Сказания о Борисе и Глебе» святые, прежде всего потому, что прощают и любят своего гонителя, следуя заповеди Спасителя: «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Евангелие от Матфея, глава 5, стих 44). Потому, что смиренно принимают волю Провидения. И потому, что готовы сораспяться с Иисусом, принять «вольную жертву» в подражание Христу[190].

Нестор, несомненно, мыслит категориями не только религиозными, но и мирскими. Он вкладывает в уста Борису слова: «Лучше мне здесь умереть, чем в другой земле»[191]; по выражению историка и антрополога В. Я. Петрухина, «Борис в „Чтении“ Нестора, едва ли не впервые в русской литературе, проявляет свой патриотизм»[192]. Однако утверждать, вслед за Н. И. Милютенко, что Нестор прославляет Бориса и Глеба «за их чувство долга: князь не должен противиться старшему в роде, не должен покидать свою страну и, главное, не должен бороться за власть ценой жизни других, не только родичей, но и „меньших людей“»[193] и что «Нестор требует полного подчинения воле старшего князя даже в том случае, когда он заведомо неправ, подчиняться вплоть до безропотной смерти»[194], у нас нет оснований. Никакого долженствования автор «Чтения…» не выражает: смирение и непротивление Бориса и Глеба старшему брату Святополку — это для книжника сверхдолжный подвиг, деяние святых, а вовсе не нравственно-политическая норма. Также он нигде не пишет о том, что князья не должны покидать свою страну и обязаны покоряться воле старшего правителя даже в ситуации угрозы их жизни. А следование Христовой заповеди положить душу за ближних в «Чтении…» никак не связано с княжеским саном братьев-страстотерпцев: это речение Христа обращено ко всем верующим. Действительно, Нестор противопоставляет нынешних младших князей, выступающих против старших, Борису и Глебу. Но, во-первых, это не контраст должного и недолжного поведения, а антитеза деяний, совершенных святыми, и поступков обыкновенных людей: он не осуждает несмиренных младших князей-современников, а лишь заявляет, почему эти князья после смерти, хотя она тоже была внезапной и насильственной, не удостоились дара чудотворения, то есть не стали святыми. Во-вторых, сама соотнесенность истории мученичества Бориса и Глеба и мятежей и гибели младших князей во времена Нестора в «Чтении…» далеко не прямая. Старшие князья — современники книжника вовсе не угрожали жизни младших — иначе бы они напоминали великого грешника Святополка, и молодые обычно не становились жертвами их козней и вероломства. А если становились (как, вероятно, Роман Святославич), то этот грех не был беспричинным.

Другое дело, что Нестор рассматривал посягательство младших князей на власть старших как не только неправедное, но и как незаконное деяние. В этом отношении он был солидарен с безымянным печерским летописцем, осудившим младших князей-изгоев, силой пытавшихся урвать у старших либо отчины, либо хоть какие-то владения. Обличая Олега Святославича и Бориса Вячеславича, летописец выносил им суровый нравственный приговор: «…землѣ Русьскѣи много зло створше, проливше кровь хрестьянску, ея же крове взищеть Богъ от руку ею (от их руки. — А. Р.), и отвѣтъ дати има за погубленыа душа хрестьянскы»[195]. По словам современного историка, это «церковный взгляд»[196]. Нестор идет еще дальше. В «Чтении…» он сообщает о провиденциальном возмездии Святополку: «Люди подняли мятеж, и был он изгнан не только из города, но и из всей страны. Бежав в чужие земли, там и кончил свою жизнь и испустил дух». (В оригинале вместо слова «мятеж» употреблено синонимичное «крамола»[197].) Далее книжник описывает Ярослава Мудрого, установившего почитание святых братьев: «После смерти окаянного принял власть брат блаженных по имени Ярослав, он же был старше блаженных. Был это муж праведный и тихий, живший по заповедям Божиим»[198]. Нестор умалчивает, что это именно Ярослав вел со Святополком изнурительную многолетнюю борьбу за верховную власть на Руси и что братоубийца бежал из страны не вследствие некоей «крамолы», учиненной подданными, но из-за поражения в войне. Если «Повесть временных лет» и «Сказание о Борисе и Глебе» оправдали войну Ярослава против Святополка и легитимизировали его приход к власти, приписав ему роль мстителя за убиение Бориса и Глеба, то Нестор предпочел умолчать о реальной роли Ярослава Мудрого в междоусобице. А законность его власти он подчеркнул, указав на его старшинство.

Представление о том, что почитание Бориса и Глеба обладало прежде всего политическим, а не религиозным смыслом и являлось регулятором отношений между князьями, не вполне верно. Признание преимущества старших князей этот культ действительно утверждал, но Борис и Глеб вовсе не становились предметом для подражания.

Американская славистка Г. Ленхофф точно описала отличие поведения святых от действий, которые с точки зрения княжеской морали ожидались от властителей в ситуации угрозы жизни и власти. По ее словам, «акт братоубийства, совершенный Святополком ‹…› взывал к отмщению. Если реакция Ярослава (отомстившего Святополку за грех братоубийства. — А. Р.) справедлива в глазах клана (и, понятно, находится в пределах закона), то и от Бориса и Глеба можно было бы тоже ожидать сопротивления, тем более что напавшие на них не были ни братьями, ни князьями, но всего лишь наемными убийцами. Пассивное сопротивление такого рода не могло рассматриваться как княжеская добродетель, потому что компрометировало способность князя править: это была, скорее, добродетель святого, и она выходит на передний план в текстах, отражающих позднейшие стадии культа»[199].

Важен был иной, негативный образец — злодей Святополк, предавший смерти своих ни в чем не повинных братьев. Он, уподобленный в памятниках Борисоглебского цикла первому убийце на Земле Каину, воспринимался как носитель абсолютного зла. Борисоглебский культ наложил запрет на убийство князьями своих родичей как на способ разрешения политических конфликтов: на протяжении длительного времени, с первой половины XI века и вплоть до 1218 года, когда два рязанских князя вероломно убили шестерых родственников, не известно ни одного случая доказанного убийства одним русским князем другого. В жестокие послебатыевские времена эта норма была поколеблена. Но это уже другая история[200].

Княжеская мораль, нормы поведения допускали и оправдывали вооруженное сопротивление старшим князьям, если те угрожали не только жизни, но хотя бы власти младших, посягали на их земли и престолы. В 1140 году сын Владимира Мономаха Андрей, княживший в одном из главных городов Южной Руси Переяславле, в ответ на повеление киевского князя Всеволода Ольговича перейти на менее значительный курский престол заявил: «Лѣпьши ми того смерть ‹…› нежели Курьскои княженьи: отьць мои Курьскѣ не сѣдѣлъ, но въ Переяславли. Хочю на своеи отчинѣ смерть прияти. ‹…›…а хощеши сея волости, а убивъ мене, а тобѣ волость, а живъ не иду изъ своеи волости; обаче не дивно нашему роду, тако же и преже было. Святополкъ про волость чи не уби Бориса и Глѣба, а сам чи долго поживе? Но и здѣ живота лишенъ, а онамо мучимъ есть вѣчно»[201]. (Перевод: «Лучше для меня смерть, чем курское княжение: отец мой не в Курске княжил, а в Переяславле. Хочу на своей отчине смерть принять. А хочешь этой волости — убей меня, а тебе волость. А пока жив, не покину свою волость. Ведь не удивительно это нашему роду, так и прежде было. Святополк разве не ради княжения убил Бориса и Глеба, а сам разве долго пожил? Но и здесь жизни лишен был, и на том свете мучим вечно».) Отказываясь оставить родовое княжение и готовясь быть убитым, Андрей Владимирович едва ли подразумевал смерть непротивленческую, а не гибель с оружием в руках. При этом себя он сравнил с Борисом и Глебом, а антагониста — со Святополком. Примерно в это же время, в 1135 году, сыновья Олега Святославича в ответ на повеление другого киевского князя, Ярополка Владимировича, поступиться частью своих наследственных владений гордо отказались, готовясь к войне: «То вы виновати, то на васъ буди кровь»[202]. И летописец их не осуждает. А под 6682 (1174) годом в Ипатьевской летописи приведена реплика храброго князя Мстислава Ростиславича, отвергнувшего деспотическое повеление Андрея Боголюбского оставить престол в Белогороде: «Мы тя до сихъ мѣстъ акы отьца имѣли по любви. Аже еси съ сякыми рѣчьми прислал не акы кь князю, но акы кь подручнику и просту человеку, а что умыслилъ еси, а тое дѣи, а Богъ за всѣмъ»[203]. («Мы до сих пор как отца тебя признавали. Если же с такими речами прислал не как к князю, но как к подручнику и простому человеку, то делай, что замыслил, а Бог решит».) Это было объявление войны. Летописец явно на стороне Мстислава: князь Андрей для него алчный до чужих княжений горделивец, желающий быть «самовластцем» во всей Русской земле.

Постоянные княжеские междоусобицы в наше время часто приравниваются к криминальным «разборкам», но эта аналогия абсолютно неверна. В условиях, когда отсутствовал непреложный закон, определяющий права на тот или иной престол, война нередко становилась последним доводом, а точнее, формой Божьего суда — Бог на стороне правого. В этом отношении распри между властителями напоминали «поле» — судебный поединок, на который даже в XV и XVI веках выносили некоторые дела. Победа одной из сторон считалась свидетельством ее правоты. Иван Грозный однажды заявил на переговорах с польскими послами: «Ино ведь кто бьет, тот лутче, а ково бьют да вяжут, тот хуже»[204]. По точному пояснению исследователя, «это не простой цинизм: тот, „кто бьет“, бьет ведь по велению „божьей судьбы“, поэтому он и „лутче“»[205].

Принцип старшинства еще не закрепился в междукняжеских отношениях: завещание Ярослава Мудрого утверждало его политически, как наделение старшего в роде полнотой власти, а почитание Бориса и Глеба — религиозно, как послушание младших князей воле старшего. Нестор в «Чтении о Борисе и Глебе» изображал деяния братьев именно с религиозной точки зрения. Он мерил их поведение во многом меркой, прилагаемой к черноризцам, а не к мирянам. Показательно, что он посчитал необходимым оправдать брак Бориса, хотя женитьба, обязательная для князя, наделенного властью, вовсе не противоречила христианской этике — она не соответствовала лишь монашеским обетам: «Благоверный же князь (Владимир Святославич. — А. Р.), видя, что блаженный Борис повзрослел, захотел женить его. Блаженный{52} мало заботился об этом, но умолили его бояре не ослушаться отца, и исполнил он волю его. Сделал же это блаженный не ради похоти телесной, ни в коем случае, но обычая ради кесарского{53} и послушания отцу»[206]. Равным образом и в Житии Феодосия Печерского Нестор устами святого обличает скоморошьи игрища при дворе князя Святослава, признавая их обычными для княжеского быта и называя при этом Святослава здесь же «благим»: поведение князя меряется ригористической, суровой монашеской мерой, но при этом признается существование иной, светской нормы[207].

К своим читателям автор «Чтения…» обращается со словом «братие» («братья»): «Видите ли, братья, немилосердие окаянного?», «Видите ли, братья, как возвышена покорность старшему брату, проявленная святыми?»[208] «Братие» — это обычное обращение к монахам. Г. Ленхофф обратила на это внимание и отметила, что Нестор описывал аскетические добродетели братьев, о которых умалчивает их другое пространное житие, «Сказание о Борисе и Глебе». Она высказала мысль, что «Чтение…» было создано для читателей из монашеской среды[209]. Но обращение «братия» — между прочим, именование членов христианской общины уже апостолом Павлом — употреблялось не только в монашеской среде, но и, например, в дружинной[210]. Несомненно, Нестор как монах в обращении «братие» подразумевает прежде всего иноческую аудиторию. Тем не менее круг тех, кому адресовано «Чтение…», можно трактовать более широко: житие предназначено для всей христианской «братии», для всех, входящих в Церковь.

Прославляя во вступлении к созданному им житию крестителя Руси князя Владимира Святославича, отца Бориса и Глеба, Нестор пишет, что до него страна не была знакома с христианской верой, потому что Русскую землю не посещали миссионеры, по ней не ходили, в ней не проповедовали апостолы — ученики Христа, так что она пребывала во мраке язычества: «А в то время оставалась страна Русская в первоначальном обольщении идольском, ибо не слышала ни от кого слово о Господе нашем Иисусе Христе, и Апостолы не ходили к ним, и никто не проповедовал им Слова Божьего»; «И никто не приходил к ним, кто бы благовестил о Господе нашем Иисусе Христе»[211]. М. Д. Присёлков истолковал эти слова как указание на великую и исключительную заслугу Владимира, обратившегося к Богу и обратившего в новую веру свою страну: это его единоличное деяние. По мнению историка, Нестор, как представитель «патриотической партии», полемизировал с русскими митрополитами, назначенными Константинопольской патриархией из греков, и с русской «прогреческой партией». Как считал исследователь, Нестор в «Чтении…» отвергал легенду о посещении Руси апостолом Андреем. Позднее эту легенду будто бы включил в новую, составленную уже после Нестора редакцию «Повести временных лет» игумен Выдубицкого монастыря Сильвестр по повелению киевского князя Владимира Мономаха — «грекофила», сына греческой принцессы. По утверждению Несторова биографа, идею об апостоле Андрее — проповеднике христианства на Руси стремились внушить ее обитателям византийцы, чтобы таким образом принизить деяния Владимира, указать на нетвердость в вере русских, которые не могут обойтись без опеки со стороны греческой церкви: «…усвоение брошенной греками мысли было чревато печальными последствиями и выводами: если апостол Андрей распространил на Руси христианство (проповедовал и крестил), то, выходило, правы греки в своем недоверии к нашей способности сохранять и оберегать православие и, следовательно, в своем требовании от нас признания над собою греческой гегемонии; ведь Русская земля впала потом опять в язычество, и только у греков Владимиру удалось найти православие и с греческой помощью ввести его вновь по Русской земле. Если Владимир был реставратором русского христианства, то его дело напрасно и сравнивать с делом Константина, действительно крестившегося из язычников, а следовательно, напрасно и искать для него той чести и признания, какие церковь оказала Константину»[212].

В предыдущей главе я уже оценивал присёлковскую концепцию противостояния «патриотического» и «прогреческого» направлений в Киевской Руси как сомнительную и основанную на шатких предположениях и домыслах. Действительно, в 1051 году по настоянию Ярослава Мудрого русские епископы избрали в киевские митрополиты священника Илариона, прежде написавшего знаменитое «Слово о Законе и Благодати», в котором он утверждал равное достоинство византийского и русского христианства[213]. Весьма вероятно, что поставление Илариона в митрополиты произошло без последующего рукоположения в Константинополе — а такое рукоположение было обязательным, — и это была первая попытка обретения Русской церковью автокефалии{54} — независимости от Константинопольской патриархии. Действительно, в древнерусской словесности были две разные версии крещения князя Владимира — по одной из них, отразившейся в «Памяти и похвале князю Владимиру» некоего Иакова Мниха, князь крестился по собственному решению, а по второй, зафиксированной в «Повести временных лет», — к окончательному принятию решения князя сподвигли внезапная болезнь (слепота) и настояния невесты, византийской царевны. Но не исключено, что Иларион все-таки был позднее рукоположен в Царьграде[214]. К тому же Нестор ни в одном из своих произведений не высказывается за автокефалию Русской церкви. Что же касается крещения Владимира, как оно описано в летописи, то этот сюжет перекликается с обращением ко Христу апостола Павла и императора Константина: в обоих случаях этому событию предшествует болезнь, Павел тоже на время слепнет. Древнерусские книжники и после провозглашения Русской церковью независимости от Константинополя в середине XV века продолжали переписывать сказание «Повести временных лет» о крещении Владимира Святославича — они не видели в этом сюжете никакого умаления ни его личного выбора веры, ни его заслуги в деле крещения Руси.