Точно неизвестно, когда Нестор написал свое второе произведение. Хотя на первый взгляд определить дату создания этой агиобиографии несложно.

Для того чтобы узнать, когда составлен литературный памятник, не датированный автором, нужно установить нижнюю и верхнюю границы времени написания. Нижняя граница (по-латыни terminus post quem) определяется историческими событиями, отраженными в произведении, — из других источников обычно известно, когда именно они произошли. Раз об этом в тексте сказано — значит, он появился после. Верхняя граница (terminus ante quem) устанавливается по отсутствию упоминаний о событиях, которые автор обязательно должен был упомянуть. Если не отразил, то, несомненно, работал над этим текстом раньше, до того, как они произошли. Казалось бы, можно лишь воскликнуть вместе с известным персонажем: «Это же элементарно, Ватсон!» Увы, так может решить лишь несведущий человек. К сожалению, для этой нехитрой процедуры имеются серьезные, а иногда и непреодолимые препоны. Во-первых, автор может быть попросту безразличен к историческому фону — в этом случае вместо датирующих признаков мы находим пустоту. К счастью, в случае с Житием Феодосия это не так. Во-вторых, ученые могут искать (и находить) в тексте не только прямые описания известных происшествий и деяний, но и аллюзии на них, намеки. Однако аллюзии — «намеки тонкие на то, / Чего не ведает никто», как сказал поэт. Там, где один исследователь такие намеки находит, другой их не видит и не признаёт. Так что нижняя граница — отнюдь не «полоса пограничная», часто она маркируется плохо или вообще не может быть размечена хотя бы более или менее точно. В-третьих, ровно таким же образом дело обстоит и с границей верхней: там, где один интерпретатор находит намек, другой его категорически не признаёт. И, наконец, в-четвертых, сознание книжника далекой эпохи — для нас во многом тайна, потемки, и самонадеянно утверждать, что он был обязан отозваться на какое-то событие, если оно уже произошло, — вещь довольно опасная.

Тем не менее кое-какие датирующие приметы у Жития Феодосия имеются. Нестор пишет об игуменстве Никона — вот он, признак нижней границы: Нестор не мог составить жизнеописание Феодосия до 1077/78 года, когда этот печерянин стал настоятелем. Но книжник описал лишь три посмертных чуда святого, произошедшие, когда начальником монастыря был Никон, о смерти которого он не пишет. Это верхняя граница: Никон умер в марте 1088 года, Житие Феодосия было завершено до кончины игумена. А еще более крепкая, как будто бы нерушимая, как многослойная каменная стена, верхняя граница — середина августа 1091 года, когда останки Феодосия были выкопаны из пещеры, где его похоронили в 1074 году, и перенесены в новую церковь. Об этом торжественном событии, на которое были приглашены четверо епископов, сообщает «Повесть временных лет» под 6599 (1091) годом. На следующий день после того, как мощи Феодосия были извлечены из земли, «собрались епископы, Ефрем Переяславский, Стефан Владимирский{60}, Иоанн Черниговский, Марин Юрьевский, игумены из всех монастырей с черноризцами; пришли и люди благоверные, и взяли мощи Феодосиевы, с ладаном и со свечами. И принеся, положили его в его церкви, в притворе по правую руку, 14 августа, в четверг, в час дня, индикта{61} 14 года. И праздновали торжественно тот день»[257]. Это событие иногда считают установлением внутримонастырского почитания покойного, прославления его как святого, неточно называя местной канонизацией[258]. (Канонизации как специальной процедуры в то время на Руси не было, как, впрочем, не было и в Византии[259].)

«Повесть временных лет» выразительно и зримо запечатлела это исключительное событие в жизни Печерского монастыря: «Игумен (Печерского монастыря. — А. Р.) и черноризцы, посовещавшись, сказали: „Нехорошо лежать отцу нашему Феодосию вне монастыря и церкви своей, потому что он основал церковь и черноризцев собрал“. Посовещавшись, приказали устроить место, где положить мощи его. И через три дня, в праздник Успения Богородицы, приказал игумен копать там, где лежат мощи его, отца нашего Феодосия, приказанию которого я, грешный, первый был очевидец. Об этом и расскажу не понаслышке, а как зачинатель этого (дела). Пришел игумен ко мне и сказал: „Пойдем в пещеру к Феодосию“. Я и пришел с игуменом, тайно от всех, и рассмотрели, где копать, и обозначили место, где копать, в стороне от входа. Сказал же мне игумен: „Не смей говорить никому из братии, чтобы никто не знал, но возьми кого хочешь, пусть тебе поможет“». Рассказчик-летописец взял лопаты и позвал с собой еще двух монахов. «И во вторник вечером, в сумерки, взял я с собою двух братьев, так что никто не знал, пришел в пещеру и, отпев псалмы, начал копать. И, утомившись, дал копать другому брату. Так мы копали до полуночи, трудились и не могли докопаться; я начал тужить, что копаем в сторону (от могилы). Я же, взяв мотыку, начал копать ревностно, а друг мой спал перед пещерою; и сказал мне: „Ударили в било!“» Раскопав землю до мощей Феодосия, монах-повествователь ощутил священный трепет, ужас от соприкосновения с божественным: «И я в это время докопался до мощей Феодосиевых, когда он мне сказал „ударили в било“. Я же сказал ему: „Я уже докопался“. Когда же докопался, объял меня ужас, и я стал взывать: „Господи, помилуй!“ В это время, когда игумен еще не сказал, с кем он будет переносить его тайно, сидели в монастыре два брата и смотрели в сторону пещеры. Когда ударили в било, они видели, как три столпа, точно светящиеся дуги, передвигаясь, стали над верхом церкви, где был положен потом Феодосий. В это же время Стефан, который был вместо Феодосия игуменом, а сейчас был уже епископом, видел в своем монастыре за полем великое сияние над пещерою. Думая, что несут Феодосия, так как ему за день до того было сообщено об этом, и, пожалев, что переносят без него, Стефан, сев на коня, тотчас же поехал, взяв с собою Климента, которого он потом поставил игуменом вместо себя. И по пути оба видели великое сияние. И, когда приблизились, увидели свечей множество над пещерою, и подошли к пещере, и не увидели ничего, и вошли в глубину пещеры, когда мы сидели у мощей Феодосия. Когда я докопался, я послал к игумену: „Приходи, вынем его“. Игумен же пришел с двумя братьями; и я раскопал широко, и мы влезли и увидели мощи Феодосия, только суставы не распались и волосы на голове слиплись. И, положив его на мантию, подняв на плечи, вынесли его и положили перед пещерой»[260].

Автором этого фрагмента когда-то считали Нестора, но сейчас обычно думают, что это не так: летописец, мысленно обращаясь к Феодосию, называет себя «грешный твой раб и ученик»[261]. А Нестор, как мы знаем, учеником преподобного не был. Однако слово «ученик» использовалось и в значении «последователь» — в этом смысле наш герой действительно был учеником Феодосия. У игумена Иоанна были все основания выбрать Нестора для участия в раскапывании могилы преподобного, если книжник к этому времени уже составил его жизнеописание[262]. Впрочем, автор этой записи — скорее всего, тот же книжник, что составил летописную статью под 6559 (1051) годом и сообщил в ней, что действительно принял постриг при Феодосии, то есть мог с полным правом считаться его учеником{62}. Так что картина ночного труда над могилой Феодосия принадлежит, наверное, не Нестору, и не он первым увидел драгоценные останки смиренного и кроткого игумена. Но если это и так, Нестор должен был не только испытывать радость и восторг в день торжества. Весьма вероятно, он или был одним из помощников неведомого монаха, откопавшего мощи святого, или это он сидел под крупными августовскими звездами, вперив взор в непроницаемую тьму тихой южнорусской ночи, всматриваясь в сторону пещеры, где был погребен Феодосий, и ожидая знаков, что мощи обретены. А если к этому времени он написал житие преподобного, выбор его как одного из тружеников для раскапывания могилы представляется почти неизбежным.

Соображения, что Нестор написал Житие Феодосия не позже начала 1088 года, а главное — явно до августа 1091 года, выглядят неоспоримыми. Эту точку зрения, как было сказано в предыдущей главе, разделял замечательный текстолог А. А. Шахматов[263]. И сейчас большинство ученых — ее приверженцы.

И всё же ее давно и настойчиво пытаются поколебать и опровергнуть другие ученые, считающие, что Житие было составлено позднее — или в середине 1090-х, или перед 1108 годом либо в сам этот год, когда князь Святополк Изяславич попросил киевского митрополита внести имя Феодосия для поминовения в церковную книгу синодик, что означало церковное прославление покойного печерского игумена во всей Русской епархии. Критические высказывания о господствующей датировке и мнения в пользу написания Жития Феодосия незадолго до 1108 года или в его начале лет двадцать назад обобщил историк Ю. А. Артамонов, добавив к ним собственные соображения[264]. Основные аргументы в пользу этой версии таковы. Нестор называет игумена Никона великим и называет одним из трех светил вместе с давно скончавшимися Антонием и Феодосием, а это было невозможно при его жизни[265]. Нестор не упоминает среди своих информаторов Никона — а ведь тот был бесценным свидетелем многих событий Феодосиевой жизни. Значит, книжник не мог к нему обратиться, так как начал свой труд уже после Никоновой кончины[266]. В Житии не уделено почти никакого внимания князю Всеволоду Ярославичу, а он княжил в Киеве в 1078–1093 годах. Зато с симпатией изображен старший из сыновей Ярослава Мудрого Изяслав, сын которого Святополк был киевским князем в 1093–1113 годах. Именно Святополк в 1108 году понудил киевского митрополита прославить Феодосия как святого. Из этого следует, что Нестор создал свое произведение в годы киевского княжения Святополка, желая снискать благоволение князя к Печерской обители и к себе лично. В Житии упоминается о том, что в монастыре праздновали память Феодосия, значит, оно было составлено уже после церковного прославления преподобного[267]. Менее существенные аргументы сторонников версии о написании Жития в начале XII века оставим для примечаний[268].

Самый сильный довод сторонников версии о написании Жития Феодосия в конце 1080-х — начале 1090-х годов — это, конечно, умолчание о перенесении мощей преподобного, произошедшем в августе 1091 года: Нестор о таком значимом событии, казалось бы, не мог не упомянуть. Это самая весомая «улика», оставленная нам автором. Ю. А. Артамонов предположил, что 14 августа 1091 года была предпринята попытка церковного прославления, признанная позднее «незаконной». Печеряне совершили ее в то время, когда митрополичья кафедра была вакантной: прежний предстоятель Русской церкви умер, а нового Константинопольская патриархия еще не назначила. Печерский игумен Иоанн, преемник Никона, велит летописцу, участвовавшему в раскапывании могилы Феодосия, никому не разглашать своего повеления: всё должно происходить втайне. Монахи заручились поддержкой нескольких епископов, но на торжества не был приглашен киевский князь Всеволод Ярославич: очевидно, он, как и митрополия, не одобрял причисления Феодосия к лику святых. Нестор, считает ученый, попросту умолчал о неудавшемся причислении Феодосия к лику святых. Подобные умолчания ему вообще присущи: так, в «Чтении о Борисе и Глебе» он утаил сведения о том, что Святополк был лишен власти и изгнан Ярославом Мудрым.

Толкование любопытное, но небесспорное. Подлинные отношения между Константинопольской патриархией и Киево-Печерским монастырем в XI веке неизвестны: всё, что пишут историки, — догадки разной степени правдоподобия. Рассказ о перезахоронении Феодосия производит впечатление сотканного из противоречий[269]. Самое яркое из них таково. Решение о погребении преподобного принимает совет иноков, в котором решающее слово принадлежало старцам — наиболее влиятельным и почитаемым монахам. «В начале рассказа дважды сообщается, что решение о переносе мощей Феодосия было принято на совете братии, тогда как далее оказывается, что и подготовка, и сама работа в пещере хранились в строгой тайне»[270]. Ю. А. Артамонов предположил, что весь рассказ об обретении мощей Феодосия — вставка начала XII века в более раннее краткое известие о решении игумена и монахов и о торжественном перезахоронении преподобного[271].

Однако, независимо от того, является ли летописная статья под 1091 годом многослойной или нет, повеление игумена совершать тайно раскапывание могилы не просто противоречит общему обсуждению и принятию решения, о котором уведомлен даже бывший печерский настоятель Стефан. Оно выглядит внешне абсурдным? Но, может быть, так кажется лишь нам, позднейшим читателям и толкователям, и противоречия здесь на самом деле нет?

Польский историк А. Поппэ предположил, что повеление тайно раскапывать могилу объяснялось боязнью игумена, не окажется ли тело Феодосия совсем истлевшим: разложение останков могло подать соблазн братии усомниться в святости подвижника[272]. Правда, по каноническим правилам нетление (в отличие от чудотворения) не считалось обязательным признаком святости[273]. Греческие монахи на Афоне даже, наоборот, считали, что нетление тела умершего свидетельствовало о его тяжких грехах — покойника не принимает земля, не хочет быть осквернена его плотью. Признаком праведности они считали полное разложение и белизну костей, способных исцелять. Однако нетлению, а также благоуханию останков всё же придавали на Руси особенное значение, о чем свидетельствуют описания мощей Бориса и Глеба и в Несторовом «Чтении…», и в «Сказании о чудесах Романа и Давыда»: брошенное или неглубоко захороненное в простом гробу тело младшего из братьев будто бы не подверглось разложению в течение нескольких лет, от гробов с останками исходит благовонный запах. Показательный, хотя и очень поздний пример отношения к разложению как признаку того, что покойник не признан Богом как святой, содержится в художественной литературе — в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»: глубоко почитаемый старец Зосима после кончины «протух», что подало повод к толкам о его греховности и заронило сомнения даже в душу его ученика Алеши Карамазова.

Так что соображения польского ученого, по-моему, все-таки не лишены смысла. А если так, то в статье 1091 года нет никакого противоречия и прославление Феодосия вовсе не подготавливалось тайно от митрополии и от киевского князя. А решение не приглашать Всеволода могло быть связано с тем, что он благоволил не к Печерской обители, а к основанному им киевскому Михайловскому Выдубицкому монастырю. Может быть, печеряне действительно воспользовались ситуацией «вдовствования» Киевской митрополии, а пришедший вскоре на Русь новый митрополит Иоанн III не поддержал почитание Феодосия.

Но было ли это основанием для Нестора замалчивать само торжество перенесения мощей в новую, каменную Успенскую церковь, заложенную преподобным? Храм долго не освящали — до 1088 года. Историк предполагает, что освящение сначала хотели приурочить к прославлению Феодосия. При этом, по правилам, церковному прославлению предшествовало составление жития святого: на его основе составлялась церковная служба. Так что, если в 1091 году была предпринята попытка прославления Феодосия в Печерской обители (пусть даже и «неудачная»), до этого должны были написать агиобиографию подвижника. Это тоже весомый аргумент, хотя А. Поппэ оговаривает, что составлено могло быть и какое-то другое житие, не принадлежащее перу Нестора.

А. Поппэ в свой черед предложил ряд соображений в пользу ранней даты написания Нестором Жития Феодосия. Самое убедительное, по-моему, — это указание на слова в Житии, что по молитвам святого Бог хранит монастырь от военного разорения. В 1096 году половцы, доселе не трогавшие обитель, ворвались-таки в нее и подвергли разгрому и грабежу{63}. Похоже, это действительно еще одна верхняя граница: после 1096 года так писать было уже невозможно[274].

По поводу противоположных мнений стоит вспомнить известное изречение: между двумя крайностями истина лежит посредине. Правда, немецкий поэт Гёте оспорил его, заявив: между крайностями лежит не истина, а проблема. Но в нашем случае банальная мудрость права. Все весомые аргументы в пользу версии о написании Жития после смерти Никона (именование его «великим» и «одним из трех светил» вместе с покойными Антонием и Феодосием)[275] нимало не опровергают возможности его создания до середины августа 1091 года — перенесения останков преподобного в новый храм. Писать о кончине Никона Нестору не было необходимости — Житие повествует не о нем. Ко времени работы книжника над произведением он не мог ни о чем расспросить его: Никона просто не было на этом свете. То, что все три посмертных чуда относятся к игуменству Никона и в сочинении Нестора нет ни одного более позднего, объяснить несложно. Во-первых, известия, предания, слухи о новых чудотворениях на краткий промежуток, самое большее в три года, между кончиной Никона и наиболее поздней датой завершения труда (с конца марта 1088 года до середины августа 1091-го) могли еще не возникнуть. Во-вторых, для Нестора значимо символическое число чудес — три, соотносящееся с триединым христианским Божеством, Святой Троицей. (О других примерах символических триад в произведении будет сказано ниже.) О перенесении мощей ничего не сказано, потому что это событие еще не произошло, оно в близком будущем. Автор Жития, видимо, писал просто о поминании Феодосия в Печерской обители как усопшего, а вовсе не о почитании его как святого[276]. Разорения монастыря половцами Нестор еще не может разглядеть сквозь завесу грядущего: до 1096 года еще лет пять или чуть больше. Об Изяславе в Житии Феодосия Печерского говорится так много потому, что и Феодосий, и его биограф считали его законным киевским князем[277], о Святославе — потому, что преподобный с ним много беседовал — и обличая, и кротко поучая. О Всеволоде не сказано почти ничего, потому что он при жизни святого не правил в Киеве и второй печерский игумен с ним общался, наверное, мало. А кроме того, Всеволод не благоволил к Печерскому монастырю, так что у книжника было моральное право о нем почти не писать.

Возможно, Нестор составлял Житие Феодосия именно для обоснования церковного прославления преподобного, приуроченного к перенесению его мощей. Тогда это был труд особенный — почетный и ответственный, свидетельствующий о высоком авторитете книжника у печерских монахов, о признании его способностей. Так или иначе, для автора это был, несомненно, главный труд, потому что Феодосий был для него образцом, воплощением идеала подвижника. И по портрету героя Жития можно, несмотря на традиционность жанра и трафаретность многих эпизодов, восстановить духовный облик его составителя.

Историк М. Д. Присёлков написал о произведении, созданном Нестором, несправедливые и обидные слова: «„Житие Феодосия“ лишено какой-либо глубокой внутренней идеи»[278]. На самом деле это, конечно, не так. Нестор раскрыл смысл христианского учения о самоумалении, «самоистощевании» Бога, который ради спасения людей, искупления их от первородного Адамова греха принял человеческую плоть и соединился с человеческой природой — вочеловечился, став Иисусом Христом. Этот смысл явлен в ответе Феодосия матери, оскорбленной тем, что он, сын знатных людей, стал печь просфоры — хлебцы для причастия, которых не хватало на литургии: «Мать ‹…› не могла смириться с тем, что все осуждают ее сына, и начала говорить ему с нежностью: „Молю тебя, чадо мое, брось ты свое дело, ибо срамишь ты семью свою, и не могу больше слышать, как все потешаются над тобой и твоим делом. Разве пристало отроку этим заниматься!“ Тогда божественный юноша смиренно возразил матери: „Послушай, мати, молю тебя, послушай! Ведь сам Господь Иисус Христос подал нам пример уничижения и смирения, чтобы и мы, во имя его, смирялись. Он-то ведь и поругания перенес, и оплеван был, и избиваем, и всё вынес нашего ради спасения. А нам и тем более следует терпеть, тогда и приблизимся к Богу“»[279].

В оригинале Жития тяжеловесной конструкции «подал нам пример уничижения и смирения», по-видимому, неизбежной в переводе, соответствует лаконичное и выразительное «поубожися». Приставка у− означала отрицание, «не−». Бог словно перестал быть Богом, он стал «у-богим». Слово «у-бог-ий» в древние времена имело смысл «обездоленный, нищий или телесно неполноценный»[280]. Автор Жития Феодосия Печерского глубоко постиг сущность догмата о двух природах Христа — божественной и человеческой.

Эти строки пропитаны особенной любовью к воплотившемуся Господу, мистическим переживанием Тела Христова, которое под видом хлеба, по церковному учению, верующие вкушают на литургии. По словам историка древнерусской культуры Г. П. Федотова, «это „убожение“ Феодосия питается живым созерцанием уничижения Христова, Его рабьего зрака, Его страдающего тела. ‹…› Выбрав себе убогую профессию просвирника, он оправдывает ее перед матерью не любовью к храмовому служению, а ‹…› любовью к телу Христову. С необычайной остротой выражает он это религиозное отношение: „лепо есть мне радоватися, яко содельника мя сподоби Господь плоти Своея“. Эти черты совершенно самобытные, свидетельствующие об особой интуиции: для этих частей повествования у Нестора нет никаких греческих параллелей»[281].

Преподобный Феодосий в изображении Нестора воплощает слова апостола Павла: «Бывайте убо подобни Богу, яко чада възлюблена, и ходите въ любви, яко же и Христос възлюби нас и предасть себе за ны приношение и жрътву Богу»[282] (Послание к ефесянам, глава 5, стихи 1–2){64}.