В городе много старушек. И все они со старенькими собачками. Смотреть на них (и на старушек, и на собачек) без слез невозможно.

Неподалеку от нас, на Шамшева, располагается городской клуб Общества слепых, и я часто встречаю слепцов с палочками, молодых и старых. Слепые женщины почти не попадаются – всё мужчины. Вид у них вполне опрятный, не то чтобы счастливый, но и не несчастный.

Длинный след реактивного самолета на неожиданно чистом, бледно-голубом декабрьском небе. Он напоминает скелет какой-то гигантской рептилии. Отчетливо видны постепенно уменьшающиеся и исчезающие позвонки.

Долгая, теплая, небывалая (не припомню такую) интригующая осень. Зиме, небось, давно уже не терпится. Зима, небось, злится.

В 4 часа дня уже темнеет. Но какие закаты над заливом! Загляденье!

В Доме писателей появилась новая секретарша. Всякий раз, когда звонил ей по разным делам, перевирал ее имя и отчество. Называл ее Мариной Федоровной, Марией Феоктистовной или еще как-нибудь в том же духе. И всякий раз она вежливо, спокойно меня поправляла приятным, женственным голосом: «Маргарита Феликсовна!» А сегодня впервые ее увидел и восхитился: высокая, стройная, светлоглазая блондинка с тонкими, благородными чертами лица. Восхитился и немного растерялся. И замешкался (получив нужную бумажку, не сразу ушел). «Вам еще что-нибудь?» – спросила она, поглядев на меня внимательно и все тем же милым голосом. «Нет, спасибо, мне ничего больше не требуется», – ответил я, сожалея, что пора уходить.

Печально быть поэтом пушкинской поры. Печально и слегка унизительно быть в свите, быть в тени великана.

Машины уносятся по прямому проспекту к розовому закату. Машины въезжают в закат и исчезают в нем. Закат проглатывает машины одну за другой. Закат прожорлив.

Внезапно наткнулся на неизвестное мне стихотворение Виктора Гюго «Надпись на экземпляре „Божественной комедии“». Оно поразительно похоже на мое «Когда-то был я камнем придорожным». Кто-нибудь обвинит меня в плагиате.

Гюго был всего лишь на три года младше Пушкина. Свои романтические восторги он весьма успешно совмещал с феноменальным трудолюбием и всё писал, писал, писал… до глубокой старости.

Что, если бы Пушкин дожил до восьмидесяти трех?

В последние дни Настя на фотографии как-то особенно печальна. Она огорчена, что роман о ней категорически отвергнут, и утешить мне ее нечем. Правда, в «Пригородном пейзаже» опубликованы два стихотворения о ней. Хоть маленькое, но утешение.

Филармония, большой зал. Первое отделение – Моцарт, 29-я симфония. Второе отделение – Гершвин. Два произведения – «Вариации для фортепиано с оркестром» и «Рапсодия № 2 для фортепиано с оркестром» впервые исполняются в Ленинграде. Третье весьма известно – симфоническая поэма «Американец в Париже».

Слева от меня сидит Ирэна. Она, как всегда, прелестна. Время от времени я поглядываю на ее профиль. Она чувствует это и едва заметно улыбается. Концерт заканчивается. Публика долго аплодирует. Дирижеру подносят цветы. Ирэна склоняется ко мне:

– Ты знаешь, в один момент я едва не упала в обморок!

– Неужто? – изумляюсь я.

– Да, представь себе! А ты думал, что я равнодушна к музыке?

– Нет, я этого не думал. Но и не предполагал, что серьезная музыка столь впечатлит тебя.

– Напрасно не предполагал! – говорит Ирэна, взглянув на меня с укором.

Не люблю я пройдох и проныр. Не люблю ловкачей. Наверное, оттого, что сам неловок.