Томас терпеть не мог такие дни, когда ничего не происходило. Точнее, происходило, конечно, но добывать информацию, а уж тем более снимать происходящее становилось все труднее... Прошло почти три года с начала войны, и российские власти, опомнившись, резко сократили журналистское присутствие на театре военных действий. Сначала эти запреты не принимали всерьез, всеми правдами и неправдами пробираясь к местам событий, но тут один за другим стали пропадать коллеги... Иногда возвращались (за выкуп), иногда исчезали бесследно.

Выбираться из города на свой страх и риск теперь решались немногие.

А значит, оставалось ждать официальной информации военной пресс-службы и злиться от невозможности сделать настоящую работу.

В один из таких дней корреспондент немецкого телевидения Томас Руге слонялся по маленькому рынку, расположенному в самом центре разрушенного города, на краю площади. Здесь удалось кое-как расчистить землю от битого кирпича и мусора, установить шаткие деревянные столы и наладить кой-какую немудрящую торговлю. Большинство торговцев размещали свой товар прямо на земле, на кусках грязной бумаги, или на ящиках из-под снарядов. Торговали консервами из очередной партии гуманитарной помощи, яблоками, сигаретами, водкой, старыми вещами, а если очень надо ― то и оружием. Томас шел вдоль ряда торговцев, высматривая что-нибудь из еды, и тут заметил двух мальчишек, шнырявших по рынку. Они были грязными, оборванными и явно старались что-нибудь украсть со столов и ящиков, но продавцы были начеку, и дети то и дело получали тумаки и ругань. Томас ускорил шаг, пытаясь не упустить из виду мальчишек, удиравших после очередной неудачи, обогнул самодельные палатки, какой-то вагончик и увидел их. Один ― смуглый, невысокий, в рваной куртке и резиновых сапогах, другой ― чуть повыше, светлее, но тоже очень худой и плохо одетый. Наверное, им было лет по семь-восемь, трудно сказать... Дети подобрали окурок, только что брошенный человеком в камуфляже, и пытались его раскурить.

Светленькому на самом деле было уже десять лет, и звали его Борей. Он был такой большой, что даже помнил довоенную жизнь в Грозном. Они с мамой жили вдвоем в центре города, на красивой зеленой улице, в светлом большом доме, во дворе которого всегда было много детей. Мама работала на «скорой», дежурила в смену, сутками. Если не удавалось пристроить сына друзьям или соседям, брала с собой в больницу. Там она читала маленькому Борьке книжку, а если был вызов, быстро укладывала его спать на диванчик в служебной комнате. Рано утром, когда заканчивалось мамино дежурство, она поднимала сыночка на руки и несла, полусонного, в машину. Знакомые водители никогда не отказывались подбросить медсестру и ее ребенка до дома. Машина мчалась по пустым улицам, а Боря время от времени просыпался и понимал, что сидит у мамы на руках, что едут они домой и что наступает новый день. Он так и запомнил мирную жизнь: раннее летнее утро, пустые красивые улицы, поливальные машины, идущие навстречу цепочкой, одна за другой, первые лучи солнца и маленькие радуги, которые вспыхивают в брызгах воды... Потом стало как-то хуже. Знакомые, приходя в гости, заводили какие-то невеселые разговоры о том, что отсюда надо уезжать, что стало опасно ходить по улицам. Мама отмахивалась, но однажды, когда она с сыном шла из магазина домой, навстречу попались несколько пацанов, старшеклассников наверное, с самым настоящим автоматом в руках. Подростки ничего не сделали, но Борька почувствовал, как испугалась мать: она молча сильно сжала его руку и почти побежала после того, как разминулись. В тот же день мама написала письмо своей тетке, проживавшей в соседней области, в России, но та ответила, что принять их не может, сама еле сводит концы с концами да и квартирка у нее маленькая... Больше просить было некого, и они никуда не уехали. А потом началась война.

С бывшим своим одноклассником Вахой он встретился уже после того, как снаряды разрушили дом и погибла мама. Борька бродил среди развалин и совсем ослаб, хотел где-нибудь притулиться и заснуть ― будь что будет, даже если и замерзнет, ― была зима. Ваха вынырнул неожиданно и узнал Борьку сразу, схватил за рукав и поволок куда-то в опасную глубину полуразваленного дома. Там, в самом маленьком помещении, горел костерок, рядом ― кастрюлька, немножко хлеба и картошки, в углу лежали тряпки, старое женское пальто (укрываться, наверное), горстка стреляных гильз, неизвестно зачем. Пока Борька отогревался и пил теплую воду, заедая хлебом, Ваха коротко и как-то наспех рассказал, что сначала куда-то пропал отец, потом мать, ходившая его искать, не вернулась тоже, деревенская родня брать к себе мальчика не захотела ― с его семьей (отец женился на русской) отношения были неважные. Может, в конце концов и взяли бы, но Ваха на поклон не пошел ― не больно надо. Он уже взрослый, как-нибудь перебьется.

Томасу удалось уговорить ребят показать свое жилище. Он вообще умел разговаривать с мальчишками, хотя своих детей еще не было, но ― умел. Он угостил их сигаретами, купил промасленные банки консервов, чаю и напросился в гости. Дети привели журналиста в развалины, показали свой угол, рассказали, как трудно бывает уберечь свои вещи от других бездомных, рыскающих среди камней, как опасны бывают голодные собаки. Томас рассказал, что работает на телевидении и что может заснять их, Борьку и Ваху. Весь следующий день был посвящен съемкам. Дети готовили еду на костерке, бродили по улицам, попрошайничали и даже пытались что-то стащить на рынке у торговца, с которым заранее договорился Томас, они рассказывали о своей жизни, с трудом подбирая слова и утирая носы грязными кулаками. Томас сделал сюжет об этих мальчишках, даже не рассчитывая, что его поставят в эфир в редакции его далекого немецкого телевидения, просто больше снимать было нечего, а журналист не любил бездельничать.

Сюжет показали в тот же вечер, без купюр. На следующий день в редакции не смолкали телефоны, люди хотели знать, что стало с детьми, какова их судьба, как можно помочь. В этот и многие последующие дни на телевидение писали, звонили, приходили... Продюсеры не знали, что отвечать всем этим людям, как принять их помощь, они говорили, что скоро из командировки вернется автор материала, наверняка расскажет всем и все. Томас действительно вскоре вернулся на родину, но не мог ничем дополнить свой материал, который обсуждала теперь уже вся страна. Он позвонил знакомой русской журналистке и предложил сделать из его материалов свой сюжет и показать в эфире, может быть, в России проще будет оказать детям помощь, хотя... таких детей в Грозном, конечно, много.

Сюжет был сделан и показан теперь уже на российском телевидении, но особого отклика не вызвал. Российский зритель видел за эти годы слишком много трагичного, гораздо больше, чем нужно сердцу, чтобы ожесточиться и очерстветь.

Томас получил новое место работы ― во Франции. Во-первых, он очень хорошо знал французский язык, а во-вторых, время от времени руководство компании проводило ротацию, двигая своих зарубежных корреспондентов из одной страны в другую. Томас уехал и некоторое время работал в Париже, все чаще задавая себе вопрос: почему он больше не навестил детей в развалинах убитого города, почему не купил одежду, не нашел какой-нибудь детский дом? Хотя какой там детский дом... Он пытался связаться с теми, кто еще оставался работать в Грозном, просил найти мальчишек, но не мог по телефону объяснить, где искать... Прошел год. Томас приехал в отпуск и тут же попросил послать его на месяц в командировку в Чечню. Надобности не было, но ему пошли навстречу. Зачем он едет туда, Томас не мог ответить даже сам себе.

Развалины по-прежнему занимали почти всю территорию города, их как будто стало даже больше, или просто Томас в своем Париже забыл о том, как они выглядят. Он долго искал место, где разговаривал с детьми, но никак не мог сориентироваться. Наконец Томас понял, что то, что год назад было полуразрушенным сооружением, теперь стало огромной грудой кирпичей. Походы на рынок ничего не дали ― ребят он там не видел, расспросы торговцев тоже ни к чему не привели. «Что ты мучаешься?» ― спросил знакомый русский журналист, бывший военный, а потому лучше других приспособленный к опасной жизни в Чечне. «Вот, говорят, где-то в пригороде какая-то женщина свой детдом сделала ― всех подбирает, моет, подкармливает... Поедем, сделаем сюжеты, все равно делать нечего... Опять никаких новостей».

Наверное, им и так судьба сделала много подарков, наверное, не бывает все-все хорошо в отдельно взятой семье. У Ильи и Алены семья получилась на зависть всем знакомым и незнакомым людям, причем сложилось все в их жизни как-то сразу и легко: случайная встреча, любовь с первого взгляда, жизнь вместе, законный брак. Прибавьте сюда хорошую работу и приличный достаток... С годами отношения не истончались, не было у них взаимной усталости, они даже короткое время не стремились побыть врозь, им не хватало друг друга даже в самой веселой компании.

Илья заседал в суде. К сорока годам он заслужил авторитет в своем профессиональном сообществе, и, бог миловал, ему не довелось вести так называемые громкие дела, где политика отменяла многое из свода законов. Алена руководила небольшим бюро путешествий, делала это с удовольствием и с удовольствием путешествовала сама, вместе с мужем разумеется. Они уезжали в отпуска, на выходные дни, в периоды праздничного безвременья, одни и вместе с друзьями. Алена не пропускала сезонные распродажи авиакомпаний, выгодные тарифы в гостиницах, так что путешествия не были дорогими, но всегда ― продуманными и приятными.

До недавнего времени. В последние два года поездки перестали быть просто отдыхом, супруги упорно пытались решить единственную, но такую серьезную семейную проблему ― они пытались родить ребенка. Они были вместе уже двенадцать лет и если в первые годы даже не задумывались о детях, теперь это стало темой болезненной и срочной ― Алене исполнилось тридцать пять.

На этот раз они поехали в одну зарубежную клинику, которую очень хвалили сразу несколько доверенных лиц. Точнее, о врачах этой клиники рассказывали чудеса, мол, помогали в самых что ни на есть безнадежных ситуациях. И хотя подобные отзывы Алена слышала не однажды о других клиниках в России и за рубежом, опять хотелось верить и надеяться.