Левитанский отделался «легким испугом»: ему было «поставлено на вид»[144].
Через много лет, в 1995 году, обращаясь к читателям журнала «Грани» по случаю 50-летия его основания, Юрий Левитанский так оценит свою роль в российском демократическим движении: «Не могу причислить себя к диссидентам в обычном, расхожем понимании этого слова, потому что не был причастен к противоправительственным акциям, не сидел за решеткой, не эмигрировал, но в самые удушливые годы все же подписывал все письма в защиту наших крупных диссидентов. И никогда не участвовал в играх на стороне “сильных мира сего”, не состоял в партиях, не подвизался на трибунах и митингах, а по своему духу, по роду своей литературной деятельности всегда был инакомыслящим»[145].
«И маленькая Чехия была сейчас великой»
Нельзя сказать, что события августа 1968 года грянули, как гром среди ясного неба. Дело к этому шло уже с весны. Западные «голоса» не раз говорили о «силовом сценарии». Однако в Москве мало кто верил, что случится худшее. Когда 21 августа войска нескольких стран Варшавского договора во главе со специальной группой танковых войск СССР пересекли границу Чехословакии, прогрессивная советская интеллигенция восприняла это как свое личное горе. Открыто протестовали единицы: 25 августа на Красную площадь вышли семь человек, получивших затем годы заключения в лагерях и «психушках». Но «на кухнях» возмущались многие, возмущение переходило в отчаяние от беспомощности и бессилия.
В мастерской Сидура в эти дни, кажется, ни о чем больше не говорили.
Теперь, после тех трагических дней августа 1968 года, Ю. Нельская-Сидур почти в каждой своей дневниковой записи возвращается к событиям в Чехословакии.
И даже через год, 22 августа 1969 года, она запишет:
К сожалению, Левитанский оказался прав!
А тогда, в 1969-м, в голову приходили самые мрачные мысли.
Юлия Нельская:
Вдова Юрия Левитанского Ирина Машковская вспоминает: «…Он был одним из тех, кто освобождал Прагу от фашистов. Но принес, как Юрий Давыдович считал, еще худшее рабство – советское. Тогда они, молодые мальчишки, об этом, конечно, не подозревали. Их прекрасно встречали пражане – встречали иногда даже лучше, восторженнее, чем на своей земле. А потом, когда известные события произошли в 68-м, в один из этих августовских вечеров он написал стихотворение, которое – Юрий Давыдович мне сам это позже рассказывал – вызвало у него такой эмоциональный подъем, его самого удивило своей мощностью, масштабностью что ли, глубиной»[146].
Рассказывает журналист Леонид Шинкарев: «С Юрием Левитанским мы познакомились в начале 1960-х годов в Иркутске, я там работал от «Известий», а поэт прилетал навестить больную мать. Потом мы не раз встречались в Москве, в том числе в дни вторжения советских войск в Чехословакию. Никогда раньше Юрий Давыдович не был таким подавленным, читал, задыхаясь, стихи, только что написанные. Мне запомнился пронзительный рефрен: “Прости меня, Прага, сирень сорок пятого года…” Лейтенантом пехоты он освобождал Прагу и Будапешт, переводил чешских, словацких, венгерских поэтов, они с нежностью относились к нему. Пусть эти стихи не увидели свет, но они были, были написаны тогда»[147].
Ирина Машковская продолжает рассказ: «Он написал это стихотворение и, из осторожности что ли, побоялся его записать, или записал и потерял. Во всяком случае, текст стихотворения не сохранился. Единственное, что, он надеялся, сохранилось – запись на магнитофонную пленку. Они были в какой-то компании, как он рассказывал, в один из этих вечеров августа 68-го, и в какую-то минуту он прочел это стихотворение, только что написанное, друзьям… […] Текст оказался утерянным окончательно. Варианты, которые мы теперь, уже по прошествии стольких лет, публикуем (в “Литературном обозрении” № 6, 1997 –