Он писал: «Творчество Юрия Левитанского, по существу, неразрывно связано со всеми дорогами и порывами поэтов, пришедших с войны, – оно так же закалялось на военных дорогах, так же предано людям своего времени. И есть в его замечательной поэзии то, что переносит ее к новым людям, к новым временам, есть крылья поэтически осознанной и возвышенной жизни. Я очень жалею, что поздно узнал поэзию Левитанского, ее очень не хватало на нашей послевоенной перекличке, она бы открыла еще одну характерность нашей поэзии – тонкую углубленность мысли и чувства, акварель душевных переживаний. Но Левитанский и тогда, и сейчас – человек тихий, стихи он выдает скупо, как бы стесняясь, расстается с ними так неохотно и застенчиво, что диву даешься. Зато и стихи Левитанского все выношены и отточены, и в самих стихах нет суеты. Все они написаны как бы от себя, как насущная потребность высказаться, за каждым его стихотворением видишь причину, и каждое имеет продолжение.
С самого начала было заметно художественное своеобразие стихов Юрия Левитанского: у него своя интонация, своя рифма, свои краски, а главное – то неуловимое свое, что делает поэта, – свой талант жить, и думать о жизни, и выражать это сильными и волнующими стихами»[136].
Добавить по существу нечего даже сегодня… Здесь названо все – и окрыленность поэзии Левитанского, и ее акварельность, и ее «скупость», ее выношенность и отточенность, тонкая углубленность мысли и чувства, а главное – ее внутренняя взаимосвязь с будущим и ее обращенность к новым временам…
В последующие годы критики любили цитировать сказанное тогда М. Лукониным; его небольшое вступление упоминают и В. Огнев («Воспоминание о красном снеге», 1975), и Ю. Болдырев («Избранное», 1982), и другие. В предисловии последней прижизненной книги поэта «Меж двух небес» (1996) его автор вновь обращается к оценке, данной М. Лукониным. Это не было бы так важно, если бы не сам Левитанский предложил взять ее за основу короткого вступительного слова.
Книга «Кинематограф», вероятно, только что была передана издательству «Советский писатель», и в сборнике «Теченье лет» опубликовано из нее всего шесть стихотворений.
Очень может быть, что Луконин прочитал ее в рукописи, а может – и нет. Факт остается фактом: речь идет лишь о двух первых «московских» книгах Ю. Левитанского – «Стороны света» и «Земное небо», которые мы сегодня относим к его «раннему» творчеству… «Раннему» творчеству уже состоявшегося сорокалетнего поэта!
Парадокс? Лишь отчасти… Обозревая эти книги с высоты сегодняшних итогов его творчества, мы, конечно, представляем их лишь прологом, а точнее, эскизом его будущей работы. Но это сейчас, по прошествии лет…
Между тем «оттепель 60-х» брала свое. И конечно, она не могла не отразиться на творчестве Левитанского, хотя формально среди «поэтов-шестидесятников» он вроде бы не числится. Как это случалось прежде и как это будет потом, его поэтические книги – плоды долгих и трудных раздумий над многими общественными событиями, которые ему довелось пережить. Итоги его творчества оказались тем малым конечным результатом, что остается после решения трудной и громоздкой математической задачи. Возможно, они даже были не результатом, а побочным продуктом его мучительных размышлений.
Когда в книге «Земное небо» возникает искусственный спутник земли («Бип-бип»), речь вовсе не идет о великих свершениях и победе разума, нет и в помине щенячьего восхищения технологическим прогрессом, столь свойственного эпохе, нет и традиционного негодование по поводу его неминуемых издержек. Детище прогресса видится поэту (просто невероятно – начало 60-х!) одиноким ребенком, потерявшимся в сумраке вселенской чащобы, маленьким, несчастным, тщетно силящимся докричаться до некоего высшего разума. Иной раз сомневаешься: а заметил ли он вообще эти самые пресловутые реалии 60-х? Заметил, конечно, но не засуетился, даже не задержался на них слишком долго, и прошел их без публичных восторгов и приступов показного негодования…
напишет он потом.
Открытие Ленинграда: «На Невке, на Мойке я в этом столетье впервые»
Мы уже говорили, что стихи поэта часто рождались из непосредственных впечатлений жизни. В качестве примера нетрудно проследить, как явилось на свет стихотворение «В Ленинграде, когда была метель».
Вот как об этом вспоминал сам Левитанский в 1995 году:
«Были, были волшебные истории… Почти все было в стихах. Вот такое стихотворение “В Ленинграде, когда была метель”… На другой день после моего дня рождения пришли опохмелиться мои друзья Булат Окуджава и Гриша Поженян, и Гриша сказал: я не принес никакого подарка, поехали в Ленинград, это будет мой подарок. А я до той поры не был в Ленинграде. Мы сели и поехали»[137].
Нам не известны подробности этой поездки, но кое-что мы все-таки о ней знаем.
«Однажды стылым вечером зашел я в аптеку, что на углу Невского и Лиговки, – вспоминает журналист Лев Сидоровский. – В Питере свирепствовал грипп, поэтому очередь за лекарствами вытянулась от самых дверей. За мной пристроились двое: один – худенький, простуженный, с печальными глазами и тонкой ниточкой усиков – одет был очень не по сезону; другой – плотный, коренастый, с густыми смоляными усами – был мне явно знаком.
– Здравствуйте, – сказал я.
– Здравствуйте, – его взгляд выражал недоумение.
– Вы поэт, – добавил я.
– Сейчас он скажет, что ты – Илья Авраменко, – саркастически заметил худенький. – Усы у тебя точно авраменковские. (Имеется в виду поэт И.К. Авраменко (1907–1973), действительно черноусый. – Л.Г.)