Ее враги воспламенились, на Кейл снова обрушились обвинения в попытке нажить журналистский капитал на ругани. Оппоненты утверждали, будто истинная цель статьи – спустить Уэллса с небес на землю, а поскольку в глазах кинообщественности Уэллс был небожителем, критики встали на его защиту стеной. Эндрю Саррис решил, что это опять скрытый залп по нему и его идеям об авторском кинематографе, и фыркнул в ответ в
Не только Саррис решил, будто Кейл нападками на Уэллса маскирует атаку на само понятие «автор фильма», добавляя к сказанному в «Кругах и квадратах». Воинственными метафорами изобиловали и более великодушные отзывы. Сочувствующий Кейл Кеннет Тайнен из лондонского
Орсон Уэллс – говорят, он плакал в офисе у своих юристов и собирался подать на Кейл в суд (но в конце концов передумал) – написал в лондонскую
У статьи Богдановича была и другая цель: привлечь внимание к той книге, которую он писал об Уэллсе. Он цитировал интервью, которые начал брать у режиссера в шестьдесят девятом, и Уэллс в них относительно великодушно признает вклад Манкевича в сценарий. (Богданович выпустил книгу только в девяносто втором.) Он приводит такие слова Уэллса: «Вклад Манкевича… был громадным… Его любили – и я, и другие. Им, как вы понимаете, восхищались».
С этого момента Богданович разбирает чуть ли не каждую вторую фразу Кейл, опровергая их словами Уэллса – хотя сам два-три других источника указывает. Завершается статья на эмоциональной ноте, подчеркиванием, как сильно задели режиссера спекуляции Кейл. Приводится цитата из самого Уэллса:
И тут уже не важно, что Кейл в своих рецензиях превозносила Уэллса как визионера, творившего чудеса. Да почти все, где она вспоминала о его работе, было написано в превосходной степени. И все это отбросили в сторону, все это уже ничего не значило из-за статьи о «Кейне». Конечно, за Кейл была вина, заслуживающая упрека: она взялась за практически невозможную задачу – однозначно выяснить, кто же был автором коллективного труда. И перед этой задачей дрогнула. Еще до того, как пустились по ее следу Саррис и Богданович, она уже рассказывала интервьюеру из
Этой оговоркой Кейл мало чего добилась – отчасти потому, что, как только начался скандал, сразу стало не важно, что Кейл думает на самом деле. Ошибки показали, что репутация ее уязвима, и те, кому было не по душе все, за что она боролась, не собирались упускать шанс ее затравить. Она сама любила журнальные драки и вряд ли осудила бы за такую любовь других.
Как правило, Кейл выдвигала свои аргументы, как двигают войска, форсированным маршем без остановки. Всю свою профессиональную жизнь она знала, что, если хочешь звучать авторитетно, необходимо демонстрировать непобедимую, даже сверхчеловеческую уверенность.
Но все же это была лишь демонстрация. При всей своей дерзко-агрессивной манере Кейл тщательно следила за точностью. О том, как она правила собственные тексты, ходили легенды. Как выразился ее друг и бывший протеже Джеймс Уолкотт, она «вылавливала мельчайших блох так же фанатично, как любой придира из академии эльфов Э. Б. Уайта» [35]. Так могла ли она небрежно обращаться с фактами при таком сумасшедшем внимании к деталям? Без сомнения, могла. Весьма любопытно, что Кейл, всю жизнь огрызающаяся на любой выпад и ведущая бесконечные диспуты на журнальных страницах, в этом единственно подтвержденном случае не стала продолжать спор. Как говорит Келлоу, вскоре после прочтения статьи Богдановича она ужинала с Вуди Алленом и спросила, стоит ли ей отвечать. «Не надо», – видимо, посоветовал Аллен. Кейл была очевидно задета, но извлекла для себя урок: репортажами ей заниматься не надо. Еще она перестала печатно спорить с теми, кому не нравились ее материалы.
Но след от этой истории остался глубокий. Спустя несколько лет после всего этого разгрома Кейл оказалась на оскаровской вечеринке со сценаристом по имени Джон Грегори Данн. В рассказе о встрече он поместил знаменитую кинокритикессу в контекст ее главного позора – как он считал. Когда «Выращивая Кейна» вышло отдельной книгой, он, Данн, отклонил предложение ее рецензировать. На его взгляд, это была «глупая в своей самодовольности книга. Читая ее, я хохотал и плевался, как вообще от любой книжки про Голливуд». Но он опасался навлечь на себя неприязнь человека, который мог разнести фильмы, над которыми работал Данн, и потому оставил эти мысли при себе, дав им отразиться только на оценке внешности автора книги. На той вечеринке, где они встретились, пишет он, Кейл была «в уцененном
Глава 10
Дидион
Дидион и Кейл часто упоминались через запятую после Зонтаг, поскольку все три были родом из Калифорнии, а в интеллектуальных кругах Нью-Йорка это совпадение считалось примечательным. Им самим это часто не нравилось. Уж точно Дидион и Кейл никогда не ощущали себя родственными душами. Джон Грегори Данн писал, что, когда Кейл попросила познакомить ее с Дидион, единственное, что он вспомнил, – это как сильно Полин не понравился один роман Дидион; и поставленный по нему фильм она назвала «фэнтези про принцессу». «Я знаю, что отношусь к подобным вещам не так терпимо, как другие, но почему их вообще нужно терпеть? На мой взгляд, роман Джоан Дидион смехотворно гламурен, и я то и дело ржала, пока читала». Тем не менее Данн познакомил их, заметив в них сходство, которого они обе в упор не видели: «Две крутые девки с инстинктами мангуста и дружелюбным презрением к работам друг друга, а изображают из себя двух милых подружек».
«Крутая» – так Дидион называли не всегда. Более частыми эпитетами были «элегантная» и «стильная» – причем не всегда в положительном ключе: не только Кейл упрекала ее в «гламурности». Но, как хорошо знала Дидион, внешность обманчива. Хотя ее стиль не был ни таким разговорным, ни таким явно воинственным, как у Кейл, она мастерски умела разрушать чужое самообольщение. Только предпочитала делать это элегантным выпадом, а не ударом наотмашь.
Дидион родилась в тридцать первом году в Сакраменто в семье среднего класса. Ее отец Фрэнк не был ни фермером-идеалистом, как отец Кейл, ни мечтателем, как отцы Маккарти, Уэст или Зонтаг. Он был практичным, уверенным в себе человеком, который до войны работал страховым агентом, а в тридцать девятом году вступил в Национальную гвардию. Дидионам пришлось переезжать дважды: сперва на военную базу в Дарем, Северная Каролина, а затем в Колорадо-Спрингс. На первый взгляд, у Дидион было обычное, спокойное детство, но впоследствии она признавалась, что именно эти переезды впервые вызвали у нее чувство, будто она всюду чужая. Кроме того, в детстве она была застенчивой, что тоже не помогало. Но при всей ее застенчивости Дидион хотелось жить на виду, и сперва она мечтала быть не писательницей, а актрисой (общая черта с Маккарти). Она рассказывала Хилтону Элсу: «Я не понимала тогда, что это одно и то же: заставить их тебе поверить. Играешь – и там, и там».
Но про некоторые моменты из жизни Фрэнка Дидиона она так и не написала. Она составила себе имя как автор очень личных эссе, и многие сделали вывод, что она беспощадно саморазоблачается. И все же об одном тяжелом событии своей юности она не писала ни слова почти до семидесяти лет: когда она была в Беркли на первом курсе, ее отец оказался в психиатрической больнице в Сан-Франциско.
Зато ее мать не была столь нежной душой; ей был свойствен тот несокрушимый дух калифорнийских пионеров, который Дидион почти всю свою жизнь провозглашала и отстаивала. Это не значит, что Эдуэн Дидион была лишена воображения или умения мечтать: Джоан говорит, что именно мать показала ей в