– М-м-м.

– Если тебе тяжело, давай вместе. – Жить или умирать? – Я же вижу, что небезразличен тебе. – Отстраняешься немного, хочешь посмотреть в глаза. Или в сердце. Расчесанное до крови.

«Небезразличен». Какое легкое слово. Мягкое и плавное, словно современные лифты.

– Ты мне только расскажи, объясни. Подпусти, Итан. – Руки развязывают поясницу, опускаются ладонями мне на колени – защитной экипировкой. – Я же тебя… – Осекаешься, шумно дышишь, почти сопишь. Ты меня что? Что ты хотел сказать, что проглотил, несильно сжимая пальцы? – Я же в тебя влюблен по уши. – Мне хочется сказать, что ты меня знать не знаешь. Только это чертово вранье. Ты же и фразу перестроил, заранее зная все мои потенциальные контратаки. – Я не причиню вреда.

Влюблен – это меньше, чем любишь? Условная разница во времени вообще или времени, проведенном вместе? А если бы я с тобой тысячи лет из жизни в жизнь? Такое время считается? Слова звенят монетами, катятся по мне, толкаясь, тормозят, врезаясь в легкие. Отзвук в перепонках, а дышать сложно. Мне лучше мотать головой.

И я мотаю как заведенная игрушка, уткнувшись взглядом в твою грудь. Вот бы коснуться и ладонями обнять тебе сердце. Аккуратно и бережно. Я бы смог, Чоннэ, слышишь? Я бы его спрятал ото всех и смотрел, как бьется. Только у меня руки, как тряпки: в разводах, грязные, неотстиранные. Я ими к тебе тянуться не должен. И ты ко мне – тоже.

Только зачем-то продолжаешь. Тяжело вздыхаешь на мое молчание. И тихонько снова подбираешься. Руки медленно – с легким шорохом по ткани – за плечи, склоняют к себе, побуждают утонуть в изгибах твоей шеи, орошая соленой трагедией.

Я такой плакса. С тех далеких дней, когда, лишь оставшись в спальне в одиночестве, вспоминал, что умею разливаться прозрачными красками, на вкус солеными, как раствор для вызывания рвоты. Кисло и холодно. А с тобой почему-то сладко и горячо. От тебя пахнет уютом дачи. Спелыми фруктами с вязкой фруктозой, молодыми деревьями и немного свежей газетой. Ты пахнешь, как дом. Как мой настоящий дом. Я бы в тебе зарылся кротом, веришь? Добровольно завязал глаза, если б знал, что ты всегда будешь рядом, чтобы вести. Только ты не будешь.

Я сделаю пару шагов без тебя – и со скалы, в незастывший цемент или открытый люк – насмерть. Ты можешь решить, что я преувеличиваю, но я, скорее всего, даже преуменьшаю.

– Я тебя впервые увидел в середине первого курса в президентском доме у одного студента Гарварда. – Молния какой-то из моих ветровок царапает стекло барабана. – Ты стоял на пороге кухни в капюшоне и маске. Может быть, ты видел меня, я тогда только познакомился с Юнином и Лиеном, они были со мной на кухне. – Продолжается торнадо над нами. – Я тогда не видел твоего лица, даже не понял, как ты выглядишь, только запомнил рыжие волосы. – Твой ровный мягкий голос топчется по моей шее. – Когда ты пропал, я стал спрашивать у ребят, кто ты. Они не знали, а мне… – как кошка лапами, – мне стало очень важно. Важно знать. – Мнется, готовится свернуться и засопеть. Меня усыпить тоже. – Ты почти сразу перекрасился. В такой… что-то вроде серого. Здорово усложнил задачу, но через неделю мы столкнулись в дверях аудитории, и я все равно сразу тебя узнал. Просто почувствовал. Как в слащавом кино. Посмотрел, а в голове такая же слащавая мысль: в мире семь с половиной миллиардов человек, Чоннэ, а вот этот – твой. – Ладонь вдруг ложится мне на затылок – как нагретое одеяло зимой, и глаза закрываются сами, и легкие рвано глотают воздух; а я уже не чувствую, что он пропитан химией и искусственными формулами фиалок. – Понятия не имею, когда бы я осмелился подойти, если бы тогда в январе ты не сорвался вдруг с места. – Потому, что я чувствую только тебя. Хочу я того или нет: не будет одеколона более стойкого и желанного, чем твой запах. – Ты побежал, а у меня снова этот голос внутренний в голове и всего одна мысль: если не побежишь за ним сейчас, твоим никогда не будет. И я побежал, Итан. И заговорил наконец. Пиздец как было страшно, ты бы знал, – твои пальцы вплетаются в волосы, и ты прижимаешься ближе, ластишься щекой с раскаленной медлительностью и несдержанной лаской, – но я заговорил, – снижаешь голос, – заговорил… – почти на шепот. – Я не врал, когда сказал, что загадал тебя в день Мартина Кинга, Итан. Я мечтаю о тебе с того дня, как увидел.

Со мной…

…что-то творится. Это неуместно, и поразительно, и пугающе. Я был уверен, что способен ощущать лишь кислую пустоту отвращения. Никогда не думал, что смогу, что умею чувствовать нечто подобное. Но ты…

…что это такое! Как ты залез в меня так глубоко?! Как мне теперь… себя препарировать, как извлекать, вырывать, отклеивать? Я же предупреждал, просил, отпугивал, отваживал, какого черта я повенчан с таким сумасбродным беспардонным упрямцем! Какое же обескураживающее чувство! Мне кажется, я взорвусь или стеку расплавленным пластиком. Если ты еще раз косне…

Чоннэ! Я толкаюсь. Давлю тебе на солнечное сплетение, отвоевываю расстояние и спрыгиваю на пол. Отпечаток мокрых губ еще увлажняет мочку уха, а кажется, что выбит татуировкой и горит кровавым контуром. Думаешь, это так легко – себя у тебя отвоевывать?

– Прости. – Ты разворачиваешься, смотришь растерянно, грустно, и глаза с трудом находят мои.

Мое дыхание – как у рыбы на берегу. Хочется в воду, на дно, далеко-далеко, чтобы не дышать с тобой одним воздухом. Я беспокойно одергиваю свитер, смотрю на ворот твоего, ищу там свои слезы. Только после вспоминаю, что они у меня на щеках, тру запястьями и безумно нервничаю. Дурак.

Ты не знаешь, что это такое – спрашивать себя, как жить дальше, даже после мгновений, в которых другие не найдут ничего примечательного или значительного. А я только это и хочу знать постоянно:

как жить дальше.

– Наверное, я сказал слишком много, – глаза машинально устремляются к тебе, реагируют на голос, – но мне нужно, чтобы ты знал. – Мне опасно в кольцах зрачков, но уже не мечешься взглядом по пространству, не ищешь подсказки, неоновые надписи или стрелки. – Я не помешанный, – говоришь как есть. – То есть немного да, но так, что ты важнее, чем мои желания.

Надо мной скулит аппарат, останавливая торнадо. А ощущение такое, что никакие не нужны вещи, никакие запахи и цвета, ничего.