10

Можешь себе представить, что жизнь – это предмет одежды, допустим, твоя клетчатая серо-белая рубашка из шерсти? И вот мы берем ее и закидываем в стиральную машинку. Нам надо ее обновить, привести в порядок. Она вращается в барабане, как конвейер воспоминаний, а после и пахнет приятно, и на ощупь тоже.

А можешь теперь представить, что я – это предмет одежды, допустим, твоя клетчатая серо-белая рубашка из шерсти? И вот мы берем меня и закидываем в стиральную машинку. Тот же порошок и принцип, но, когда все закончится, ты увидишь, что я не отстирываюсь.

Выводятся пятна скуки, как во фразе Хичкока, но не татуировки в черепной коробке. Все эти рекламы чудодейственных отбеливателей – для меня пустой звук. Ты выбросишь свою рубашку, если она не отстирывается? Или порвешь на тряпки для уборки. Или будешь дома носить, не заботясь о сохранности. А когда в мир, воздух, к людям, тогда снимешь, бросишь на кровать и наденешь что-то другое. Так и будет.

Я не хочу быть брошен на кровать. Во всех смыслах. Ты в меня не закутаешься. Я тебя не согрею. Я рвусь на тряпки, Чон Чоннэ, такие, после которых разводы.

Самое лучшее, что ты можешь для меня сделать, это вывесить на улице и оставить в покое. Под небом, на всех семи ветрах. Чтобы я мерз, ничего не чувствовал и мечтал уснуть. Я буду висеть, и ветер вместо шума станет щекотать уши, мешая пятнам заливать голову, мешая мне думать; а если мысли иссякнут, не будет цветов и оттенков, не будет звуков, и я застыну в самом центре сквозняков, надеясь, что низкие температуры завершат гонку милосердия и перед самой смертью убьют во мне все микробы и вирусы, из-за которых я когда-то заболел.

Альфред Хичкок говорил, что фильм – это жизнь, с которой вывели пятна скуки. Я так часто об этом думаю. Слишком часто, Чоннэ. Всякий раз, когда смотрю кино, вне зависимости от его жанра, представляю, что есть такая возможность – стать кадрами, пленкой, звуковой дорожкой, титрами, чем угодно. Стать фильмом – пусть это будет особого вида эвтаназия.

И если б я мог стать чужой историей, частичным вымыслом, я бы попросил оставить мне скуку – пусть измажут ею до ушных раковин все сценарные листы. Лишь бы только оказалось под силу затмить ту живость, подвижность и яркость образов, которые когда-то меня утомили, ввели в ступор и ослепили. Если б имелась возможность превратиться в кино, я бы стал одним из мультфильмов, что так любит моя сестра.

Это я могу сказать уже сегодня.

– Я натурально рыдала! Просто сидела и хрипела, как неисправный двигатель. Ты можешь себе представить? Я даже над «Хатико» так не плакала!

Кори хрустит жареным арахисом и много-много говорит. Она это любит. Я люблю тоже. Ее слушать.

– Когда он в конце его узнает, – она запивает газировкой и говорит, разжевывая, – я нажала на паузу, чтобы прочувствовать. Просто класс! Столько времени прошло, а он его по запаху! По запаху, Итан! Ты вот можешь кого-то по запаху узнать?

– Могу по шагам.

Я говорю негромко. В прачечной, помимо меня, трое, в разных углах, в своих мирах и тканях.

– Ну, ты же нечеловек, с тобой понятно, – по-моему, у нее во рту снова целая горсть, – а он же драфон, лет дефять профло, а он ефо уфнает. Такой хищник сначала, семью оберегает, а потом такой – как ребенок кинулся обниматься и своей паре с детьми как бы дает понять, что свои это, бояться нечего, свои, Итан. Из всех-всех людей вот эти – свои.

– Пять, – поправляю, опускаясь на корточки, чтобы забросить белье в стиральную машину. Сегодня только цветное.

– Что «пять»?

– Лет прошло. Не больше пяти.

– Неее, у Икинга борода, он совсем мужик. Плюс двое детей, им лет в самый раз, получается. Старшей – пять, наверное. Младшему – четыре. Для себя пожили пару лет, потом дети.