Sebastian Yatra – «No Hay Nadie Mas».
– А здесь лето. Такое, когда даже ночами душно. – Поднимаешь глаза и блестишь. – Мы лежим во дворе на траве и смотрим на небо. Я головой на твоем животе. И ты перебираешь мне волосы. – Не смотри так, моргай, пожалуйста, сделай так, чтобы я слышал что-то еще, кроме твоего голоса. Как автобус тормозит. Как заходят люди. Как гремят двери. Что угодно. Пожалуйста.
Но музыка уже играет, а ты… ты меня обнимаешь взглядом. Если бы не видел сам, не поверил бы, что так можно: когда ты только смотришь, а я как будто чувствую твои ладони на своих щеках, шее, волосах. Свои руки вижу на твоих. Щеках, шее, волосах. Наматываю кудри на пальцы. Массирую, побуждая прикрыть глаза от блаженства. И даже простонать.
Когда эта дверь закрывается, твои глаза – нет. Всего на краткий миг ты смотришь в экран, а потом снова на меня и, прежде чем включить песню, говоришь:
– Под эту, Итан, я тебя раздеваю.
По спине как будто льется краска. Жидкая акварель подтаявших букв, смешанных с твоей слюной. Эта мысль такая резкая, яркая, неожиданная.
The cinematic orchestra – «Arrival of the birds».
– Всего раздеваю догола. – Не могу отвернуться. Я просто не могу. Тело не помнит как будто, как. – А потом всего целую. Везде, Итан. Чтобы на тебе не осталось мест, о которых я бы не знал.
Эта дверь не скрипит. Не шумит. Не гремит. Так, как открывается она, катится только клубок ниток. Едва уловимо и даже со стороны – мягко.
Твои слова – твои законы. Я держу лицо, но внутри не держится уже ничего. Внутри я совершенно дурею. Там из коридора вижу свою кровать. На ней бледно-синее постельное белье и мятое одеяло. Ты на ней. И надо мной. Ты над всем, что есть, было и будет. Ты над картой планет, небесных машин и лунных локомотивов.
Кудри висят, обрамляя лицо, щекочут кожу, но мне со стороны видно, что я под тобой едва дышу. Понимаю: если не притормозишь, я задохнусь. Я смотрю на нас и пытаюсь сказать об этом, окликнуть, но никто не слышит. Пытаюсь достучаться до самого себя.
Итан. Итан. Итан! Приди в себя. Зачем ты дал себя раздеть? Зачем ты дал себя. Ты же знаешь, ты все-все знаешь. Это растает, все испачкает, тебя зальет. Ты утонешь, а ему с этим жить потом. Не себя. Его пожалей. Сгони прочь! Ну!
Итан. Ты глупый маленький эльф. Только попробуй застонать, дурак.
Мелодия такая долгая. Ты успел меня раздеть, Чоннэ, поздравляю. Я так хочу съязвить, защититься, показать, что я непоколебим и непробиваем, нужно придумать что-то, облачить в острое слово, фразу, выражение лица. Что-нибудь. Но ничего не могу.
Когда мелодия заканчивается, я спаян с твоими глазами. Если бы мог, подумал, как дышу и какая остановка. Но ничего не могу.
– И последняя. – Твой голос – формулы уравнений, над которыми ломают головы великие математики. – У нас с тобой будет два вида секса. – Губы движутся, блестят, красят особой краской. Мажут с головы до ног оцепенением. Моим безропотным повиновением в мышцах. – Нежный. Чтобы ты знал, как я люблю тебя. – Голос сыпется мне за шиворот буквенной стружкой, вызывает какую-то нездоровую дрожь. А ты, непоколебимый, жмешь на «play», и я не могу оторвать взгляда, даже чтобы посмотреть название[7]. – И грязный. Чтобы я знал, как ты любишь меня, раз готов такое дозволить.
Многое может слово? А если это будет только звук? Резкий, грубый, сильный, громкий.
В твоих глазах – острые углы и коридоры скрипучих звуков. И огня. Холодный воздух вокруг – ничто на фоне горящих лент на твоей роговице. Да ты сейчас смотришь и говоришь: «Ты думаешь, что сможешь скрыться, но я чувствую твой запах на расстоянии миль точно так же, как это могут животные». Ты же неспроста включил самую первую песню.