Глаза старика увлажнились, и он ненадолго умолк.

– Я был простым садовником, однако она проявила ко мне живейший интерес, и мы с ней стали друзьями. А дружба в тот момент… Именно она была нужнее всего одинокому вдовцу, лишившемуся семьи. Сесилия копалась вместе со мной в земле, не обращая внимания на то, что пачкает свои прелестные платьица. Она делала чертежи и диаграммы моего сада и выучила все названия моих любимых цветов.

Губы Рамзи тронула улыбка. Он безмерно сочувствовал той маленькой девочке, о которой сейчас рассказывал старый француз. Его тоже сверстники не любили, ведь он был ребенком без титула и без имени, но зато с широкими плечами и крепкими кулаками, что очень в то время помогало. А вот Сесилия… Ох, она понимала его лучше, чем любой другой. А он даже не пытался ответить ей тем же.

Жан‑Ив прав. Он не заслуживал ее любви. Ни один мужчина не заслуживал.

– А вы знали, что супруга вашего брата убила своего насильника? – неожиданно спросил старик.

Рамзи в недоумении уставился на старого француза. Как же так? Он‑то считал, что у них с Редмейном нет тайн друг от друга. Почему Пирс ничего ему об этом не сказал?

Наверное, потому что он судья. А может… Возможно, даже близкие ему не совсем доверяли. При мысли об этом на Рамзи накатила новая волна стыда.

– Сесилия сразу и без колебаний помогла мне перенести мертвое тело, – продолжил француз. – Мы положили насильника на землю, после чего она стала вместе со мной копать ему могилу. Вот так‑то. – В серебристом лунном свете глаза старика влажно блестели. – И именно Сесилия позаботилась о впавшей в отчаяние изнасилованной девушке. Она купала ее, заботилась о ней, спала рядом с ней и в конце концов вытащила будущую герцогиню из пучины безумия.

Жан‑Ив поднял глаза к небу. Помолчав, вновь заговорил:

– Сесилия наняла меня к себе на службу, и благодаря ей моя одинокая жизнь приобрела смысл. Знаете, какая она, Сесилия? Жертвует всем, что имеет, и никогда не просит ничего взамен. Она воплощение доброты, хотя почти никто не был добр к ней. А вы…

Старик подался к Рамзи и ткнул его пальцем в грудь.

– Вы захотели, чтобы Сесилия отказалась от только что полученного наследства. Вы заставили ее выбирать между страстью к жизни и страстью к мужчине, которого она любит. Этот мир жесток к женщинам, мой друг, и я считал, что если у кого и есть сила духа, чтобы стать другим, то это у вас.

– Мужчина, которого она… – «Любит»? Не в силах вымолвить это слово, Рамзи опустил голову, пытаясь переварить то, что услышал за последние минуты. Он знал, что Сесилия – необычная женщина, но… – Я понятия не имел… – пробормотал Рамзи. – Я ничего этого не знал. Я был уверен, что ее добрый нрав и оптимистический идеализм – результат благополучной жизни.

– Сесилия – самый светлый человек, которого я знал в своей жизни, и этот свет идет изнутри. Она смотрит во мрак и улыбается. – На морщинистом лице Жан‑Ива застыло выражение обожания. – Она как цветок, которому всегда нужен дождь. Если вы ей покажете каплю доброты, любви, заботы, она расцветет для вас. Но вы, лорд Рамзи, не сможете сделать одно – вы не заставите экзотическую орхидею стать английской розой. Эта женщина будет любить вас, примет вас, станет растить вашего ребенка и, если надо, отдаст за вас жизнь. Только она не станет меняться, не превратиться в то, что противно ее натуре, ради вашего удобства. И если вам нужна именно такая, удобная женщина, то лучше забудьте о Сесилии и поищите себе пару где‑нибудь в другом месте.

Рамзи тяжело вздохнул. Истинность сказанного старым французом не подлежала сомнению. И действительно, как он мог требовать, чтобы женщина изменила в себе именно то, что делало ее неотразимой? Стал бы он любить ее, если бы она согласилась на его требования?

Рамзи замер. Вновь в его мысли проникло слово «любовь».

А он любит Сесилию?

Да, конечно. Любит ее пристрастие к трюфелям и шампанскому. Ее голос, смех, острый ум. Он обожает все изгибы ее совершенного тела, даже то, как она бросает ему вызов: мягко, с юмором, с блестящими глазами, с бездонными озерами терпения и способностью прощать.

Достиг ли он дна этих озер? Показался ли ей слишком невыносимым, слишком нетерпимым? Он прятал одиночество за гневом, а трусость – за лицемерием, хотя следовало поступать иначе.

Ее принципы не соответствовали его, но это вовсе не означало, что она обязана ему подчиняться.