Быть магидом приятно, потому что все грани­цы размываются постоянным обращением к свя­щенным текстам. Манера рассказывать, свой­ственная магиду, предполагает бесконечные от­ступления. Стремление магида описать поведе­ние современников в свете классических текстов позволяло ему сводить самый сложный сюжет к набору универсальных истин. Ученый из Вильны, который работал только ради блага своего наро­да, соединял в своих произведениях секс, пре­ступление и благочестие, фольклор, фантазию и историю в духе поучений проповедника.

Среди мировых злодеяний фантазия счита­лась настолько опасной, что с нею надлежало бо­роться по трем направлениям. Чтобы вытеснить фантастические и щекочущие нервы романы, поставив на их место мораль и логику, требова­лось i) бороться с фантазией с помощью фанта­зии; 2) бороться с фантазией с помощью факта и 3) пользуясь стратегией магида, заставить фанта­зию стать еврейской и нормативной. Священные легенды о Святой земле, иногда выступавшие под вывеской сейфера, могли возглавить кампанию за «положительную фантазию».

Более опасная тактика заключалась в про­никновении во вражеский лагерь в фантастиче­ском обличии и разоблачение врага как обман­щика⁵⁶. С этой целью Дик сочинил или адапти­ровал некоторое число псевдобиблейских, «вос­точных» и средневековых рассказов, в которых Божественное провидение действовало не че­рез чудо, а через стечение обстоятельств. Ничего сверхъестественного не происходит в таких ори- енталистских триллерах, как «Ужасная исто­рия в Турции» и «Багдадский колокол» (обе отно­сятся к 1855 г.), или «Вечная жизнь» (1857); в би­блейских мини-романах «Благочестивая Тирца», «Проклятый сын» или «Испытание» (все — 1856 г.); или в таких средневековых exempla, как «Припадочный, или Человек, который казался мертвым» и «Банкрот» (оба — 1855 г.), или «Ужас в ночи: кошмары в ночь праздника Гошана раба» (1856). Герои учились признавать бесполезность стремления к бессмертию, почитать отца и мать, узнавали, что нельзя доверять женщинам, их предостерегали против преждевременных похо­рон в историях, «в которые можно поверить всег­да», но происходивших в экзотических странах и в исторически отдаленные времена.

Еврейское право обязывает хоронить умер­ших в течение двадцати четырех часов. Маскилим подняли крик по поводу этой практики, посколь­ку она противоречила достижениям медицины. И разве есть способ лучше высказаться по этому вопросу, чем заставить героя умереть на франк­фуртском еврейском кладбище в 1025 г. и сделать так, чтобы он был исцелен, причем не только пра­ведным иноверцем, но и никак не меньше, особы­ми травами? А что касается суеверий, которыми окружена ночь праздника Гошана раба (тема, к ко­торой он вернется с еще большим успехом спустя десять лет), то смысл его призыва к современни­кам — Господа надо бояться в любой день года⁵⁷.

Если «достоверные» истории, действие кото­рых происходит во времена царя Соломона, паши Абдуллы или в седое Средневековье, давали такие практические результаты, то насколько эффек­тивнее должны быть сюжеты, разворачивающие­ся «рядом с домом». «Банкрот» (1855) —это скром­ная 24-страничная повесть об аферистах, «обна­руженная и переписанная И. Шапиро» (это имя реального книготорговца)⁵⁸. Рифмованный ти­тульный лист книги обещал читателю «Чудесную историю, которая произошла с неким рабби Цадоком Пиканте из Никольсбурга».

Эс из фун дер майсе аропцунемен а мусер-гаскл аз дер менч зол нит тон кейн фалшун ин дер грестер нойт зол мен зих гитн фун бетлбройт. Ун ойф эйбик из йенер фарфлухт, дер вое гот нор эйн мол фарзухт. Вей-куйом бону «алъ те- вьйейнулой ли-йдей матнас босор во-дом».

Из этого рассказа всякий может извлечь мораль, что че­ловеку не подобает поступать дурно и даже в величай­шей нужде следует остерегаться хлеба попрошайки. Тот, кто отведал от него, заклеймен навеки. И пусть свершит­ся молитва: «И не заставь нас, [Господи], нуждаться в да­рах человеческих».

Лучше маскировки и не придумаешь. Абзацы должны начинаться на иврите, подтверждая, что «И. Шапиро» скопировал их из священного источ­ника. Благочестие, щедрость и аристократизм ге­роя описываются во втором абзаце. Внезапное из­менение его участи, которое является движущей силой сюжета любой сказки, происходит в тре­тьем абзаце: реб Цадок и его дальновидная в де­нежных вопросах (хотя и безымянная) жена из-за пожара лишаются своего процветающего дела по производству полотна. После нескольких неудач­ных попыток возместить убытки, старейшины об­щины отдают письменное распоряжение, что реб Цадок должен отправиться на поиски денежного вспомоществования. Но случается так, что рабби из Никольсбурга — это не кто иной, как знаме­нитый реб Шмельке (1726-1778), «которого почи­тали как евреи, так и христиане», и он не подпи­сывал раввинистической книги-сейфер, не гово­ря уже об аффидевите для разорившегося купца. Наконец, реб Шмельке уступает, тронутый моль­бой реб Цадока и его жены, но перед этим сурово предупреждает:

Послушай, реб Цадок. Я не оказываю тебе никакой мило­сти. Ты, конечно, станешь копить состояние, но я никог­да раньше не видел человека, отведавшего хлеба нищен­ства, который потом смог бы оторваться от него. Я читал, что, если ты хочешь избавить свой дом от мышей, нужно поймать нескольких из них, запереть их в железной клет­ке и морить их голодом, пока они не начнут пожирать друг друга. А когда ты выпустишь последнюю, она уже не станет питаться ничем, кроме мышей. Также и человек, который хоть однажды отведал хлеба нищенства; он ни­когда больше не посмотрит на другие источники пропи­тания. Никакой другой промысел в мире не придется ему по вкусу, кроме попрошайничества. (9-10)

Вполне логично, что крестовый поход за еврей­ской «производительностью» начался в середине XVIII в. А поскольку доказательство, которое он приводит, настолько обосновано и убедительно, читатель морально подготовлен к тому, что это жуткое предсказание осуществится.

В противовес реб Шмелке с его непогреши­мым чувством социальной морали, появляет­ся бал-даршер, странствующий проповедник, «который был скорее умен, чем благочестив». Проповедник убеждает реб Цадока, уже направ­ляющегося домой с четырьмя тысячами собран­ных талеров, продать ему аффидевит еще за 400 талеров. После этого, выдавая себя за «реб Цадока, ходатая из Никольсбурга», проповед­ник собирает огромное состояние, но внезап­но умирает в маленьком французском городке. Получив от него наследство, жена реб Цадока восстанавливает семейный бизнес и выходит за­муж вторично за Леви Гурвича, еще одного ме­стечкового торговца полотном. У настоящего реб Цадока тем временем похищают все деньги, и он, лишившись своего аффидевита, становит­ся нищим, собирая свой скудный хлеб вдалеке от дома.

Когда разоренный Цадок наконец возвраща­ется домой, он успевает как раз к обрезанию но­ворожденного сына своей жены. Сцена узнава­ния мужа и жены влечет за собой роковые по­следствия: госпожа Гурвич умирает от потрясе­ния, реб Цадока изгоняют из Никольсбурга, а реб Шмельке наказывает тех лидеров общин, кото­рые уговорили его подписать аффидевит.

Банкрот представляет собой идеальный обра­зец повествования в духе традиционного благо­честия по стилю, формату и построению сюжета. Как же тогда Дик превратил священное предание в жуткий урок того, что надо надеяться только на собственные силы? Для начала он отобрал у раввина чудесные силы. Совсем не так поступил анонимный рассказчик, который приписал ту же историю великому Йехезкелю Ландау из Праги (1713-1793), наделив своего героя способностью воскресить в конце истории умершую женщину. «Тогда рабби обратился к обоим ее мужьям и по­велел каждому из них дать ей разводное письмо, и они поступили по его приказанию»⁵⁹. Помимо этого, Дик для большей верности покарал пару незаконнорожденным сыном. Ведь если бы ге­рой, к примеру, вернулся домой к обрезанию сво­его собственного сына (которого жена понесла еще до его отъезда), то второй брак был бы анну­лирован и объявлен недействительным. Именно так решалась проблема незаконнорожденного ребенка в другой анонимной народной версии⁶⁰. Дик, которому раввин был нужен, чтобы сделать из него глашатая просвещения, знал, что чудо только ослабит содержащийся в рассказе призыв к рационалистической реформе. И если лучшим способом довести эту мысль до сознания читате­лей была всеобщая трагедия, то оскверненный статус невинного ребенка — совсем небольшая цена за нее⁶¹.

Дети, которым приходится платить за гре­хи родителей, появлялись и раньше — в «Сказке о раввине и его единственном сыне» рабби Нахмана за сценой действовал ни больше ни меньше, чем Сатана, который к концу сказки даже появился воочию. Триумф Сатаны озна­чал конец космической драмы, которую никог­да нельзя будет разыграть заново, потому что только этому сыну, рожденному от этого отца и стремящемуся к этому конкретному цадику, суждено было возвестить наступление месси­анской эры. Персонажами «Банкрота», напро­тив, могли быть любой разорившийся купец, любой руководящий орган еврейской общины и любой сладкоречивый мошенник, и все вместе они могли восстать против рационального рас­пределения богатства. Если бы последовали со­вету здравомыслящего и полностью лишенного сантиментов реб Шмельке, то трагедии можно было бы избежать. Уменьшение масштабов тра­гедии было уроком на будущее — всегда будет какой-то следующий раз, — и если каждый бу­дет знать свое место, то длань Господня и даль­ше будет вести паству свою по пути просвещен­ного эгоизма.

Один рассказчик проявляет равнодушие к не­бесам, другой — к земным упованиям героя. Один убежден, что чудеса являются критери­ем реальности, а другой — что реальность мо­жет вознаградить сама по себе. Оба обращались к прошлому, чтобы усилить собственный авто­ритет: рабби Нахман — находя ответ к любой загадке в языке мифа, Дик — приводя аналогии из Писания и классической литературы. Так по­явились два типа идишских повествователей: романтически-мессианские сказители, которые разрабатывали источники потусторонних сюже­тов, чтобы произвести духовную революцию, и рассказчики гротескно-сентиментальных исто­рий, которые обращались к древним и местным традициям, чтобы восстановить в еврействе по­литические силы.

В течение последующих тридцати лет Дик поль­зовался любой мыслимой трибуной для того, что­бы пропагандировать все те же буржуазные про­светительские идеи: всестороннее образование для детей, возвращение женщин к домашнему оча­гу от рыночной торговли, недопустимость исполь­зования брака для получения незаслуженного бо­гатства и статуса. В старых романах на идише тоже были самые разнообразные и невероятные сюже­ты, но там непременно все браки заключались на небесах, а экзотические романы Дика подтвержда­ли — как счастливыми, так и печальными финала­ми, — что победа в любом случае останется за бур­жуазным женихом. В роли певца экзотических мест Дик показывал свою разносторонность, заставляя всех своих излюбленных персонажей — злых ма­чех, сбежавших дочерей и изгнанных сыновей — метаться повсюду, от Иерусалима до Кейптауна, от плантации на Гваделупе до Вермонта (который, по его мнению, был городом в Канаде).

В роли передатчика местных традиций успех Дику был обеспечен. Тут он мог использовать свое глубокое знание еврейских характеров и обычаев, языка и юмора. Более того, здесь он мог выдумать собственную галерею героев и него­дяев, пришедших прямо из жизни, а не из более ранней или переводной литературы. (Ему не надо было далеко ходить за комическим материалом, ведь этажом ниже него жил знаменитый шутник Мотке Хабад⁶².) Если, как утверждали некоторые, появление местной аристократии было мерилом эмансипации в искусстве идишского слова, то никто не сделал для этого процесса в XIX в. боль­ше, чем Айзик-Меир Дик⁶³.

Эпизодическая роль реб Шмельке в Банкроте 1855 г. знаменовала собой самое начало созна­тельных усилий по вытеснению цадика и чудо­творца в роли героя рационалистическим, не­хасидским раввином. Будучи сам потомком рабби Йом-Това-Липмана Геллера (1579-1654), Дик перевел и дополнил автобиографию свое­го предка в «Историях Гаона, автора Тосафот Йом-Тов» (1864), а через год предпринял попытку сделать культурного героя из Аврагама Данцига (1748-1820) в Сейфер бейс Авром. «Он прибыл в Вильну по торговым делам, — писал Дик в сенти­ментальном предисловии к своему более поздне­му сочинению, —

и зарабатывал себе на жизнь исключительно торговлей, хотя учение всегда сохраняло для него первостепенную важность... его произношение было чисто немецким. Он целиком одевался в [традиционное] еврейское платье, ко­торое, однако, всегда было чистым и аккуратным. Жил он хорошо и широко, и при этом весьма достойно, посколь­ку любил жизнь, и говорить с ним всегда было радостно... Как опытный лейпцигский купец, он всегда знал, какой товар заказать, ведь он никогда не ленился даже на ми­нуту. (7)

Раввинистическим идеалом был человек, кото­рый сочетает Тору с деловой хваткой. В своем ду­ховном завещании, приведенном ниже, Данциг наставлял своих сыновей, какую молитву сле­дует читать для успешного ведения дел, как ссу­жать деньги в рост и как составить собственное завещание.