— Хо-хо! — радостно воскликнул певец. — И вы надеетесь, что я вам доверю? — Он бережно упрятал вазу в шкаф и проводил Бабеля к выходу.

Мы снова дружно захохотали. У Бабеля, однако, смеялись только глаза. Рассказывая, он умел заставлять смеяться других.

Уже пробило двенадцать, когда Исаак Эммануилович поднялся из-за стола. Директор ресторана, довольный тем, что импровизированный вечер удался на славу, и, естественно, усматривая в этом свою личную заслугу, снова с жаром пожимал руки нашему неожиданному гостю.

Когда пришла и моя очередь пожать на прощанье руку Бабеля, черт меня дернул спросить:

— А правда ли, что кто-то из кавалеристов гонялся за вами вокруг стола с саблей?

Незадолго до этого появилась статья А. М. Горького, в которой писатель защищал «Конармию» Бабеля от нападок одного буденовца. Вся Одесса говорила о забавном эпизоде, якобы происшедшем на каком-то приеме, где тот, встретив автора «Конармии», якобы вознамерился смыть писательской кровью клевету на своих бойцов. Как видно, Бабелю уже надоели расспросы об этой скорее всего вымышленной истории, и он уклончиво ответил:

— Думаю, что казнить меня он в данном случае не имел намерения. — И, уже выйдя из-за стола, добавил: — Если хотите проверить, не поступил ли он опрометчиво, приходите на завтрашний вечер. Ложи бенуар вы небось не заказали?

Билетов, конечно, у нас не было — таких расходов не позволял наш бюджет. Да и о каких билетах могла быть речь, все давно уже было распродано. Исаак Эммануилович вырвал листок из блокнота Гадзинского, написал записку и передал ее в руки Панька Педы.

На вечер Бабеля наша группа начинающих поэтов шла в полном составе. Когда он появился за сценой, мы все уже сидели на длинной деревянной скамейке, так как даже по записке Бабеля в зале для нас мест не нашлось. Улыбчивый, коренастый, как бы плотно всаженный в черный костюм, он поздоровался с нами, как со старыми знакомыми, и пока публика заполняла довольно большой зал, занимая места согласно купленным билетам, окруженный плотной стеной одесских журналистов и писателей, он рассказывал о сегодняшней встрече со старым своим знакомым, которого не видел давно, — с ребе Менахэмом с Молдаванки. Старик слыл мудрецом, но свои сентенции и парадоксы высказывал на языке, который подчас ставил в тупик даже самих обитателей его живописного прихода. Бабель цитировал витиеватые изречения, в которых имена, лица и названия предметов женского и мужского рода вели себя не менее произвольно, чем знаки препинания в сочинениях начинающего школьника.

Наконец звякнул колокольчик, возвещая начало вечера. Уходя на трибуну, Бабель многозначительно ткнул себя пальцем в грудь.

— «И он стал на ту п’едесталь, на которое стоял сам!» — торжественно процитировал он одно из изречений ребе Менахэма и поднялся на трибуну.

Я слушал прекрасное чтение прекрасного рассказа «Соль» и думал об Одессе, которая в течение второго десятилетия XX века вывела в своем гнезде целую плеяду блестящих литературных талантов: Багрицкий и Олеша, Инбер и Катаев, Ильф и Петров! Чуть позже — Микитенко и Кирсанов. Веселый южный город показал миру свой роскошный выводок. Это был щедрый взнос в сокровищницу советской культуры, внесенный к тому же с размахом истинного обитателя благословенного юга. Бабель был, пожалуй, самым крупным из этой плеяды.

Недаром Горький назвал его лучшим стилистом в русской послереволюционной литературе. И конечно же недаром, ограждая своего любимца от несправедливых нападок критики, великий писатель указывал на важнейшее качество «Конармии»: если кавалерийский командир украшал груди бойцов своими наградами снаружи, то Бабель украсил их изнутри, показав миру духовное величие солдат революции.

Зал наградил писателя громом рукоплесканий. Исаак Эммануилович появился за кулисами раскрасневшийся, но, видимо, довольный. Вытирая белоснежным платком лицо, он сказал, обращаясь к нам, тоже хлопавшим в ладоши:

— Ну как, ничего? Как сказал ребе Менахэм: «Посмотрите на воробью, которое сама добывает свое пище!»

Мы вышли гурьбой на улицы ночной Одессы. Свернули на Дерибасовскую, а затем на Пушкинскую. Все шумно переговаривались и состязались в остроумии. Бабель шел молча, как бы утомленный недавним чтением своих рассказов. Меня же не покидало ощущение странного несоответствия внешнего облика этого человека с тем, как, на мой взгляд, должен был выглядеть знаменитый писатель. Казалось, что это не служитель муз, а скромный участковый врач, который сейчас достанет стетоскоп из своего потертого докторского саквояжа и скажет ободряющее слово пациенту.

После этого я долго не видел Бабеля и встретился с ним лишь в 1933 году в Минске, на пленуме Оргкомитета будущего Союза писателей, посвященном вопросам поэзии.

Это был один из характерных для того времени пленумов, практическая полезность которого определилась главным образом множеством незабываемых встреч, знакомств и кулуарных разговоров. Дружбы, завязанные в те годы, в частности и на этом пленуме, принесли много пользы: они сблизили поэтов разных республик, обогатили каждую из литератур рядом взаимных переводов и приобщили миллионы разноязычных читателей к подлинному знанию находящихся по соседству поэтических богатств. Не после этого ли пленума появились блестящие переводы Бориса Пастернака и Николая Заболоцкого грузинских поэтов, а Александра Прокофьева и Николая Брауна — украинских? Здесь, в Минске, собрались поэтические столпы нашей огромной страны, а атмосфера доброжелательности и взаимных поисков близких по духу стихов и людей не могла не принести плодотворных результатов.

Были здесь не только поэты, но и почти все крупные писатели — и среди них Бабель.

В один из вечеров, после очередного заседания, мы собрались в большом ресторане, закрытом в эти часы для посторонних посетителей, — он обслуживал лишь участников пленума. За столиком мы сидели вчетвером — Сосюра, Микитенко, Антон Дикий и я.