Не знаю, что подействовало, наша чистосердечность или же он просто не решился отказать Бабелю, но Юрий Иванович сразу же достал рукопись и начал читать.

Бабелю очень импонировала поэтическая акварельность прозы Яновского: подчеркнутая приземленность его собственных рассказов была лишь обратной стороной того же романтического восприятия действительности. Оба они преклонялись перед духовным величием человека и одевали его в пышные и яркие одежды, скроенные лишь из разного материала; они шли разными путями к одной и той же цели.

Исаак Эммануилович сказал:

— Что ж, вы свое дело знаете!

Вскорости я должен был ехать в Москву, и, прощаясь у подъезда гостиницы, мы условились, что пойдем к Халатову вместе.

В Москве мы встретились и отправились в ОГИЗ. Не успели войти в приемную директора, как массивная дверь в кабинет распахнулась и на пороге встал бородач в кожаной куртке. Это был Халатов. Увидев Бабеля, он просиял, обнял его и, взяв под руку, повел к себе. За ними последовал и я.

Они долго по-приятельски разговаривали о том о сем, не имеющем никакого отношения к цели нашего посещения. Наконец Бабель поднялся, и я уже готов был подумать, что о романе Яновского он по каким-то соображениям так ничего и не скажет. Но, уже пожав на прощанье руку Халатову, Бабель как бы невзначай уронил:

— Да, вот что. В Харькове сейчас готовится замечательная книга. Нужен аванс.

— Фамилия? — спросил Халатов, взял карандаш и пододвинул к себе отрывной календарь.

— Яновский.

Халатов записал, но ничего не сказал. Его безразличие меня расстроило, но Исаака Эммануиловича, как видно, это мало беспокоило.

А когда я вернулся в Харьков, оказалось, что договор для Яновского меня опередил. Вскоре прибыл почтовый перевод на довольно значительную сумму. Юрий Иванович на протяжении последующих двух месяцев почти не выходил из своей комнаты — работал.

Года через два, уже в Киеве, ко мне как-то позвонил Довженко.

— Приехал Бабель, — сказал он. — Мы к вам скоро зайдем.

Но Александр Петрович не пришел, что-то ему помешало. Бабеля сопровождала Юлия Солнцева. Отворив дверь, я услышал саркастический возглас Исаака Эммануиловича:

— Пятьдесят девятая квартира! Да, велика наша литература, ничего не скажешь!

Едва сняв пальто, он подошел к книжным полкам. Бегло просматривая сквозь толстые стекла корешки книг, остановился на марксовском издании сочинений Бунина.

— Воробью добывает свою пище из неплохого источника! — воскликнул он, цитируя ребе Менахэма и с удовольствием перелистывая том любимого писателя. Книга Бунина, кажется, заметно подняла в глазах Бабеля мой писательский престиж. — Кстати, о ребе Менахэме, — сказал Исаак Эммануилович, захлопнув ее. — Старик приказал долго жить. Но на прощанье с неблагодарным человечеством он изрек довольно мрачное предостережение: «Хороня своих мудрецов, — сказал он, — люди остаются в дураках». Свойственного ему колорита речи я не сохраняю, так как услышал это изречение не из первоисточника: человек, передавший его мне, был профессиональным редактором и прежде всего, конечно, поспешил отредактировать стиль…

Мы решили прогуляться и вышли на улицу. Выяснилось, что Исаак Эммануилович приехал в Киев в связи с предполагавшейся постановкой на Киевской киностудии картины по роману Николая Островского «Как закалялась сталь» — ему было поручено довести чье-то кинопроизведение до нужной художественной кондиции. Кто-кто, а он мастерски умел оживить серый диалог или невыразительную характеристику действующего лица. Исправление чужой стряпни стало в последнее время его побочным занятием, пополнявшим кое-как скудные финансы.

Конечно, это мешало ему работать над собственной книгой. Он писал роман и каждую страницу рождал медленно и трудно, как слониха своего детеныша. Но выхода не было: ведь, заботясь о своем потомстве, не только «воробью», но и слониха должна добывать пищу!