Готовская мечтала остаться в Москве, но удача, похоже, отворачивалась от нее. Теряя надежду, она снова написала Берии. Во втором письме она пустила в ход типичную советскую риторику и, называя Берию «родным отцом», умоляла его оставить ее в Москве. Готовская знала о том, что Комаровский поначалу разрешил ей остаться в столице и дал ей работу и жилье, но потом в дело вмешались его подчиненные, настроенные против нее. Рассказывая о своем негативном опыте общения с работниками жилищного отдела УСДС, Готовская жаловалась на их бессердечие. По ее словам, они насмехались над ее малограмотностью и ругали ее за то, что она с чего-то взяла, будто достойна жить в Москве. Она писала: «Разве я не советская женщина, разве нельзя приехать в нашу прекрасную столицу Москву, в которой живет наш любимый отец всему народу Иосиф Виссарионович Сталин?»[710] Готовская хорошо понимала, что высылка из Москвы означала бы, что в глазах советского государства она – ничтожество. В итоге Берия, похоже, согласился с той характеристикой, которую дали бывшей заключенной в жилищном отделе УСДС. Ее с детьми выслали из Москвы обратно в Караганду[711].
Наталья Готовская была одной из многих, чьи письма служили ниточкой, связывавшей стройплощадку небоскреба с миром вокруг. Эта женщина из Караганды, мать и жена, пересекла те черты, которые, как считалось, нельзя было переступать, и попутно показала, насколько проницаемы были границы между Москвой и остальным миром, между рабочими и властями, между лагерем и волей. Хотя начальники строительства и чиновники, отвечавшие за распределение жилья, всячески старались удержать контроль над вверенными им сферами, проект московских небоскребов был слишком монументален, чтобы контролировать все до мелочей. Каждый небоскреб был похож на смерч: он и втягивал в столицу новые силы, и расшвыривал вокруг себя ошметки не пригодившейся материи.
ГУЛАГ и город
В 1948 году на стройплощадках московских небоскребов УСДС начало использовать труд заключенных. Уже в октябре 1947 года Андрей Прокофьев, тогдашний начальник УСДС, написал Берии и попросил, чтобы МВД выделило 4 900 человек из спецконтингента на строительство МГУ. Прокофьев сообщил, что УСДС испытывает «острый недостаток рабочей силы» и напомнил, что небоскребы должны быть возведены очень быстро[712]. По представлению Прокофьева, большинство этих зеков, привезенных в качестве рабсилы, должны были жить и работать вблизи Москвы: 2 000 человек в Кунцеве и 1 500 – у станции «Водники» в Московской области. Остальным предстояло работать в лесозаготовительных лагерях УСДС в Кировской и Костромской областях. Эта первая просьба Прокофьева о подкреплении для стройки на Ленинских горах ознаменовала начало длительных межведомственных отношений между УСДС и ГУЛАГом. В октябре 1948 года Прокофьева сменил Комаровский, и с того момента УСДС оказалось еще крепче привязано к советской тюремно-лагерной системе. Собственно, эту связь воплощал сам Комаровский: возглавив УСДС, он сохранил за собой и прежнюю должность начальника Главпромстроя (Главного управления лагерей промышленного строительства) – части ГУЛАГа[713].
Конечно, труд заключенных использовался на стройках Москвы и вокруг нее и намного раньше. Синтия Рудер в книге
Итак, в том, что московские небоскребы строились отчасти силами заключенных, не было ничего исключительного. Скорее, эти престижные сооружения были узлами в густой сети проектов, которые в послевоенные годы было бы невозможно построить без привлечения подневольного труда. В конце 1940-х многие предприятия и строительные отделы Главпромстроя были в том или ином качестве задействованы в проекте московских небоскребов[718]. В 1949 году Рыбинский завод № 1 Главпромстроя получил задание собрать металлический каркас для здания на Котельнической набережной, а строительный отдел № 833 (позже превратившийся в строительный отдел № 620) поставлял рабочих для строительства МГУ[719]. Более крупный строительный отдел № 90 (ставший в 1949 году отделом № 560, а в конце 1952 года влившийся в отдел № 565) тоже участвовал в строительстве МГУ, а также в строительстве жилья для рабочих в Кунцеве, Черемушках, Текстильщиках и Водниках[720].
Присутствие Главпромстроя в послевоенной Москве свидетельствовало о том, что ГУЛАГ – не просто система, существующая где-то далеко. После войны количество заключенных, работавших в этом подразделении ГУЛАГа, быстро росло, и, помимо крупных промышленных объектов, построенных Главпромстроем в отделенных районах страны, это же ведомство отвечало за возведение сотен жилых и культурных сооружений в городской черте, где границы между лагерем и городом размывались. Хотя лагерное начальство и старалось сохранять разграничение между местами, где жили заключенные, и внешним миром, само физическое соседство вольнонаемных и зеков на стройплощадке небоскребов оставалось упрямой правдой жизни. И, помимо профессиональных навыков, многие заключенные, работавшие на этих стройплощадках, обладали еще и опытом неволи.
Проводить четкие разграничительные линии между лагерными зонами и окружавшим их городом было легче всего на бумаге. На карте стройплощадки МГУ, созданной для внутреннего пользования в 1949 году, показана огороженная зона, примыкавшая к самому основанию будущего небоскреба[721]. На этом изображении аккуратный забор отделяет отведенную заключенным зону от вольнонаемных рабочих, причем внутри зоны находятся корпуса физического и химического факультетов – их строили зеки. Заключенные, строившие МГУ, жили совсем рядом со стройплощадкой – в лагере, рассчитанном на 3 000 человек. В 1950 году его расширили, чтобы он мог вместить 8 000 человек[722]. Другое жилье для этого разраставшегося контингента рабочих было обустроено неподалеку от Черемушек и Текстильщиков, где также селили и вольнонаемных строителей, и москвичей, выселенных из Зарядья[723].
В начале 1950-х годов на стройку МГУ все продолжали прибывать рабочие-заключенные. В мае 1951 года Совет Министров выпустил постановление, целью которого было «укрепление» строительства университета. В этом постановлении говорилось, что Москве требуются новые рабочие: необходимо набрать их из числа выпускников ремесленных училищ, а также привезти на стройку МГУ еще 2 000 заключенных. Делалась оговорка: во вторую категорию следовало отбирать только тех, кто отбывал наказание впервые, – за исключением осужденных за особо тяжкие преступления[724]. Видя, что на стройплощадку прибывают все новые группы рабочих – и вольных, и подневольных, – власти пытались как-то перекрыть движение людей, товаров и информации между зоной и городом. В отчетах, ложившихся на стол лагерного начальства в мае 1952 года, говорилось о деревянных заборах, охранниках, воротах и дозорных вышках в трех лагерях на Ленинских горах, где содержались в общей сложности более 7 000 мужчин и женщин. Четвертый лагерь – в Текстильщиках – тоже был огорожен, там размещались около тысячи заключенных обоего пола. А на территории пятого лагеря МГУ, в деревне Карачарово (к востоку от Москвы), проживали 1 376 мужчин[725]. Еще один лагерь (он назывался «Высотный») был устроен на 23-м этаже главного корпуса МГУ. Там в комнатах и коридорах недостроенного здания жили 208 узниц и 160 узников, работавших над отделкой верхних этажей высотки. Питались они в столовых, устроенных там же, наверху, но мыться наверняка спускались в один из лагерей, разбитых внизу[726].
Высотное здание МГУ и небоскреб на Котельнической набережной строили и зеки, и вольные рабочие, но были между двумя этими категориями и промежуточные. Картину осложняли почти 2 000 заключенных, которые 24 июня 1950 года получили досрочное освобождение в обмен на труд на стройках московских небоскребов[727]. Представители этой группы должны были отработать на стройплощадке университета оставшиеся дни своего срока или же оставаться там до завершения строительства. Лица, которым полагалось досрочное освобождение, должны были уже обладать необходимыми профессиональными навыками, а еще принадлежать к числу осужденных впервые. Помимо этих требований, МВД обнародовало перечень тех преступлений, совершение которых делало заключенного негодным для работы на высотных объектах. Если человек, осужденный за должностные злоупотребления (ст. 109 УК СССР), мог рассчитывать на досрочное освобождение, то осужденный за присвоение или растрату (ст. 116 УК СССР) уже не мог. Не годился в строители небоскребов и заключенный, отбывавший наказание за кражу чужой личной собственности (ст. 165 УК СССР), – здесь исключение делалось только для конокрадов и похитителей другого домашнего скота (ст. 166 УК СССР). Могли взять на стройку и человека, осужденного за военные преступления – например, за дезертирство, – если только приговор был вынесен не за передачу сведений иностранным правительствам, неприятельским армиям и контрреволюционным организациям (ст. 193, п. 24 УК СССР). Не брали, как правило, спецпоселенцев, власовцев и контрреволюционеров[728].
В результате найти достаточное количество умелых строителей, совершивших «правильные» преступления, оказалось трудно. МВД жаловалось, что ему дали невыполнимое поручение, и из миллионов узников ГУЛАГа удалось набрать всего несколько сотен подходящих работников, тогда как их требовалось 2 000[729]. Из 1 774 человек, освобожденных в 1950 году и доставленных в Москву, многие так и не появились на стройплощадке МГУ. Иногда соблазн сбежать оказывался слишком велик. Так произошло с десятком только что освобожденных зеков. Еще 34 человека из той же группы были арестованы вскоре после прибытия в Москву. А еще 79 не получили разрешение въехать в Москву из-за паспортных ограничений. Эту группу отправили отбывать остаток срока на золотые прииски[730].
Те недавно освобожденные строители, которые прибывали в Москву ближе к концу лета 1950 года, были набраны со всех концов страны. Среди них были русские, болгары, украинцы и азербайджанцы – из Молотовской (Пермской) области, Алтайского края, Одесской области[731]. Хотя среди них затесались, по меньшей мере, один часовщик и один зоотехник, многие действительно, как и требовалось, имели опыт работы в строительстве.
Например, Николай Михайлович Cверник работал ранее на строительстве закрытого курорта Цхалтубо в Грузии.
Прорабы стройки МГУ наверняка порадовались тому, что среди новоприбывших было много молодых мужчин – вроде Алексея Григорьевича Максимова, родившегося в Ленинградской области. В 1949 году ему было 23 года, и его приговорили к пяти годам заключения за неявку на действительную службу. Наказание он отбывал под Ставрополем. В строительную бригаду МГУ Максимов поступил в феврале 1951 года, а к августу он уже успел отличиться как умелый и старательный работник. В свое первое московское лето Максимов женился на некой Марье Ивановне[732].
Где-то рядом с Максимовым работал и штукатурщик Нурмухамед Гильманов, который получал нарекания за грубость к охранникам. Другим предстояло вновь вернуться в лагерную систему: например, Анатолия Сергеевича Шорохова из Архангельской области московская милиция арестовала за хулиганство. Многие из этих рабочих просили об отпуске, чтобы навестить далеко живших больных родителей, и иногда их отпускали. По меньшей мере, один раз к сотрудникам ведомства, строившего МГУ, напрямую обратилась мать одного из таких строителей, Зоя Палкина. В июне 1951 года она сообщила в отдел кадров, что уже несколько месяцев не видела сына: «Я, как мать его, сильно беспокоюсь за здоровье сына… Прошу сообщить, что с ним, где он, жив-здоров ли?»[733]
Исмаилу Гусейновичу Садарову, лишенному свободы в 1947 году в Северо-Осетинской АССР за дезертирство, в 1950 году тоже смягчили приговор. С сентября того года 26-летний Садаров работал на стройке МГУ маляром. Здешнее начальство характеризовало его как сознательного, дисциплинированного и старательного работника. Через несколько месяцев после прибытия в Москву, в конце декабря 1950 года, Садаров получил письмо от матери из Баку. «Я рада, что ты в Москве, жив и здоров, работаешь. Только смотри, слушайся своего начальства, работай честно, будь примером», – наставляла она сына[734]. Мать не видела его уже много лет – с тех пор, как он был призван в армию, а теперь, хотя сын был далеко, она нуждалась в его помощи. В письме мать спрашивала Садарова, не может ли он взять короткий отпуск и приехать к ней в Баку. Его приезд, возможно, разрешил бы ее спор с соседями по квартире (которые пытались выжить ее). Садарову дали отпуск, и он провел Новый год с матерью дома.
Похоже, смягчение приговора в обмен на работу на строительстве университетского небоскреба давало заключенным возможность повидаться с родными. Каменщик и начальник бригады Сергей Иванович Царев вскоре после прибытия на стройплощадку МГУ в 1950 году обратился к начальству с просьбой, касавшейся его малолетнего сына. Жена Царева умерла во время войны, оставив ему трех почти взрослых сыновей и одного малолетнего. Но в 1947 году, когда Царева арестовали, мальчика отправили в детский дом. И вот теперь, выйдя из лагеря, Царев хотел забрать сына и привезти его в Москву «к себе растить и воспитывать»[735]. Хотя в папке нет никаких указаний на то, удовлетворено ли было это прошение Царева, известно, что другим рабочим, обращавшимся с подобными просьбами, разрешали привозить родных в Москву. Георгий Климентьевич Волынкин, работавший на стройке МГУ, получил жилье для себя, жены и двоих детей. Днем он укладывал паркет в новом здании университета, а ночевать приезжал в переполненное женское общежитие в Черемушках, построенное УСДС. В мае 1953 года Волынкин умолял чиновников выделить его семье новое, не такое тесное жилье. Его просьба была отклонена.
Историки давно обратили внимание на проницаемость границ между лагерными зонами и обычной советской жизнью – особенность, которая стала особенно заметной в послевоенные годы, когда подневольный труд использовался все чаще[736]. Система исправительно-трудовых лагерей разрослась до наибольших размеров в последние годы сталинского правления, и в тот же период администрация ГУЛАГа начала устраивать разнообразные эксперименты, позволявшие добиваться максимальной производительности труда для скорейшего восстановления страны после войны. Разрастание Москвы в это время было бы невозможно без использования труда заключенных. После 1945 года в самой Москве и вокруг нее возникало все больше трудовых лагерей, и большинство их обитателей работали на столичных стройках. В 1949 году только в Московской области содержались 31 692 лагерных заключенных[737]. На стройплощадках столицы зеков становилось все больше и больше, и это явление отражало общую тенденцию тех лет: экономическая функция лагерей перевешивала карательную. И по мере того, как экономические императивы становилась важнее, чем стремление изолировать узников, в те последние годы сталинской эпохи возникал новый тип отношений между ГУЛАГом и городом.
Считали ли себя высотниками лагерные заключенные и те, кто получил в 1950-м досрочное освобождение? Разумеется, заключенные, трудившиеся наравне с вольными рабочими на советских стройплощадках, вносили свой вклад в «социалистическую реконструкцию». Как пишет Анна Цепкалова, «заключенные ГУЛАГа, по мнению лагерного начальства, должны были стать „строителями нового общества“»[738]. Воспитательная и исправительная задача лагерей отождествлялась здесь с самим процессом строительства – процессом, в ходе которого лагерная система пыталась перековать «злостных нарушителей режима» в «людей новой эпохи»[739]. Но притом что рабочие-заключенные вполне могли переродиться в образцовых высотников, как отмечает Цепкалова, власти никогда их не прославляли и как бы вообще не замечали их успехов. В отличие от вольнонаемных высотников, от заключенных, помогавших строить МГУ и жилой дом на Котельнической набережной, не осталось горделивых рассказов о героических свершениях, а только сокрытые до поры следы выпавшего на их долю опыта.
В коллекции основанного в 2001 году Музея истории ГУЛАГа в Москве хранится накладная планка от дверного наличника из дома на Котельнической набережной. Ее сняли во время ремонта в одной из квартир и не выбросили из-за обнаруженной на внутренней стороне надписи, явно оставленной строителем-зеком: