Книги
Михаил Юрьевич Лермонтов. Тайны и загадки военной службы русского офицера и поэта
Русский офицер, принявший присягу, не мог быть противником действующей власти, это было бы в высшей степени противоестественно и аморально. Декабристы на Сенатской площади в 1825 году выступили не против монарха, по крайней мере в их интерпретации для общества, а против незаконной, по их мнению, передачи трона Николаю, а не Константину. Это подчеркивает в своей книге «Русский офицерский корпус» историк С. В. Волков: «Нарушение офицером присяги расценивалось как бесчестье и не могло быть терпимо в том обществе, в котором они вращались, какими бы соображениями нарушивший присягу человек ни руководствовался». Поэтому, считает он, декабристы выбрали для своего выступления такой период в истории страны, когда прежняя присяга уже не имела силы в связи со смертью Александра I, а в отношении новой присяги возникла путаница – неясно, кому необходимо было присягать, – Константину или Николаю. В любом другом случае, вполне обоснованно отмечает Волков, «сколько-нибудь массовое участие офицеров и солдат в этой акции было бы попросту невозможным».
Такое отношение офицеров к присяге ясно показал Толстой в своем романе «Война и мир», когда Николай Ростов в эпилоге романа говорит Пьеру Безухову: «Ты говоришь, что присяга условное дело и на это я тебе скажу: что ты лучший мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить – ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь» [35, с. 636]. Обратите внимание – присяга для русского офицера, в данном случае для Ростова, никогда не была условным понятием, как бы не пытались его убедить в обратном вестернизированные представители дворянского общества.
Полный текст воинской присяги (точнее – клятвенного обещания в соответствие со Сводом законов Российской империи) во времена Николая I гласил: «Я (фамилия, имя) обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред Святым Его Евангелием в том, что хочу и должен Е. И. В., своему истинному Всемилостивейшему Великому Государю императору Николаю Павловичу, Самодержцу Всероссийскому и Е. И. В. Всероссийского престола Наследнику, Его Императорскому Высочеству Великому князю Александру Николаевичу верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к высокому Е. И. В. самодержавству, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узакониваемые, по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять и при том, по крайней мере, стараться споспешествовать все, что к Е. И. В. верной службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может. О ущербе же Е. И. В. интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать тщатися, и всякую вверенную тайну крепко хранить буду и поверенный и положенный на мне чин, как по сей генеральной, так и по особливой определенной и от времени до времени Е. И. В. именем от поставленных надо мною начальников определяемым инструкциями и регламентам и указам надлежащим образом по совести своей исправлять и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды противно должности своей и присяги не поступать и таким образом себя вести и поступать, как верному Е. И. В. подданному благопристойно есть и надлежит, и как я пред Богом и Судом Его Страшным в том всегда ответ дать могу, как суще мне Господь Бог душевно и телесно да поможет. В заключение же сей моей клятвы целую слова и Крест Спасителя моего. Аминь».
Современного читателя, как представляется, не может не поражать торжественность и величавость слов присяги. Она носила характер священнодействия, имевшего глубокий духовный смысл, и принималась в воинских подразделениях в парадной форме при развернутых знаменах. Изменить присяге – означало отречься не только от императора, но и от Бога, то есть от того, что составляет сущность человека – от Высшего смысла жизни. Это в наш век, лишенный всяких духовных начал, кроме неуемной жажды денег, в век в котором нет иных ценностей^ кроме материальных, эти слова могут восприниматься иронически, но в минувшие столетия это было далеко не так.
Насколько понятие присяги и связанной с ней личной чести для дворянина и офицера было выше многих иных соображений, свидетельствует тот факт, что после начала восстания в Варшаве в 1830 году шесть польских генералов и один полковник были убиты за отказ присоединиться к восставшим. Это граф М. Гауке, граф С. Потоцкий, Й. Новицкий, И. Блюмер, С. Трембицкий, Я. Сементковский, полковник Ф. Н. Мецишевский.
У графа М. Гауке была изрублена и повешена его жена. Их подвиг был увековечен в памятнике, воздвигнутом в центре Варшавы по решению Николая I. Естественно, что в независимой Польше он был разрушен.
Верность присяге и чести отражена в замечательном стихотворении Лермонтова «Завещание», когда его герой говорит, что он «умер честно за царя».
Честь являлась основной доминантой в поведении русского офицера, и это понятие предполагало наличие высоких нравственных качеств не только воина, но и христианина. Генералиссимус А. В. Суворов говорил: «Лучше голова долой, нежели что ни есть утратить моей чести. Честь моя мне всего дороже, покровитель ей Бог». Генерал-фельдмаршал П. А. Румянцев, имевший в армии исключительно высокий авторитет, понятие о чести трактовал так: «Честь – это стремление быть благородным, высшим существом по внутренним достоинствам, совершать поступки, достойные славы, без всякого принуждения извне и без всякого другого вознаграждения, кроме одобрения своей совести». В изданной в XIX веке книге для офицеров «Наставление к самодисциплине и самовоспитанию» (имеющей подзаголовок «Собрание писем старого офицера к своему сыну») на этот счет сказано следующее: «Истинная честь есть добрая слава, которой мы пользуемся, общее доверие к нашей правдивости и справедливости, к нашей чистосердечной любви к людям».
Исторически сложилось так, что для русского офицера честь играла главенствующую роль не только в военной карьере, но и во всей его жизни, даже после завершения службы. Ее потеря означала не только конец государственной деятельности, но и лишение определенного социального статуса, так как такого человека исключали из дворянского общества. За нарушение чести полагалось «изгнание офицера из полка без жалованья и пенсии». Уронивший свое достоинство подвергался осуждению в офицерском собрании, никто не подавал ему руки.
Лишение мундира или права ношения каких-либо знаков отличия означало лишение воинской чести и служило одним из самых тяжелых наказаний для военного, иногда оно применялось к подразделению или даже воинской части, проявившей малодушие на боле боя.
Чрезвычайно важным элементом понятия «честь» в офицерской среде считалась такая черта, как умение держать свое слово. Офицер не должен был легко давать его и фраза – «даю слово офицера» значила больше, чем любые письменные обязательства. Считалась недопустимым его нарушить – это означало навсегда погубить свою репутацию. «Верность слову, не только клятве, всегда отличала офицера. Измена слову, фальшь – низость, недостойная звания его», – отмечалось в военной публицистике конца XIX – начала XX вв. Не случайно в те времена под «слово офицера» одалживали крупные суммы денег и вверяли самые важные, в том числе личные секреты, ибо нарушить данное слово считалось невозможным в принципе. Слово, действительно, как и должно быть имело тогда глубокий сакральный смысл.
В воспоминаниях известного писателя Ф. В. Булгарина, который в молодости был военным, говорится, что офицер, который изменил своему слову или обманул кого бы то ни было, «не мог быть терпим в полку». Он отмечает, что никто из его прежних сослуживцев не обманывал «ни ремесленника, ни купца, ни трактирщика. В крайности офицеры складывались и уплачивали долг товарища, который в свою очередь выплачивал им в условленные сроки. Офицерская честь высоко ценилась» [36]. Показателен в этом отношении эпизод, запечатленный Пушкиным в его «Капитанской дочке», когда дворянин и отставной офицер Андрей Петрович Гринев дает наставление сыну: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их ласкою не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду».
В армии контроль за соблюдением чести являлся прерогативой исключительно офицерского собрания – никто, даже сам император не имели права воздействовать на мнение офицеров при решении данных вопросов. Таким образом, суждение своих товарищей значило гораздо больше, чем кого-бы то ни было, даже прямого начальства. Есть замечательный рассказ А. И. Куприна «Брегет», в котором описывается, как в конце 1840-х гг. один гусарский офицер застрелился только потому, что на него пало необоснованное подозрение в краже золотых часов у своего товарища. Он не мог оправдаться – у него были точно такие же часы. Окончание этого очень короткого рассказа полностью характеризует психологию русского офицера того времени. Перед смертью поручик пишет: «Прощайте, дорогие товарищи. Клянусь богом, клянусь страданиями господа Иисуса Христа, что я не виновен в краже. Я только потому не позволил себя обыскать, что в это время в кармане у меня находился точно такой же брегет, как и у корнета графа Ольховского, доставшийся мне от моего покойного деда. К сожалению, не осталось никого в живых, кто мог бы это засвидетельствовать, и потому мне остается выбирать только между позором и смертью… И затем подпись». Характерно, что в этом рассказе упоминается двустишие Лермонтова: «…и кто два раза в день не пьян, тот, извините, не улан…».
Уже в XX веке, находясь в эмиграции во Франции после гражданской войны, русские офицеры старались получить работу таксиста, которая давала определенную независимость, и получали ее, потому что их честность никогда не подвергалась сомнению. Можно было забыть в автомобиле любые вещи, но они всегда доставлялись владельцу.
Понятие чести включало и уважение к поверженному противнику, что всегда отличало русскую армию – «врагов мы в прахе не топтали», – так писал Пушкин. Это явственно проявлялось во всех ее сражениях и, в частности, на Бородинском поле. Как вспоминал участник этой битвы, русские солдаты делились последним куском хлеба с раненым врагом. Отсюда его простой и ясный вывод: «Есть великая душа в наших простых воинах; она хранится как драгоценный алмаз в грубой своей коре, умейте только его раскрыть» [29]. Подтверждением сказанному являются строки из приказа главнокомандующего русской армией М. И. Кутузова от 21 декабря 1812 года, изданном при пересечении русской границы в ходе преследования бегущей французской армии: «Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата… Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажут им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем, но ищем освободить от бедствия и угнетения даже те самые народы, которые вооружились против России» [22].
Нельзя не отметить, что такие ценностные качества приводили к тому, что офицерский корпус России всегда нес непомерные потери, ибо русский офицер считал делом чести идти впереди своих солдат, быть для них примером в бою. Под Аустерлицем несколько эскадронов кавалергардов отчаянно атаковали превосходящие во много раз силы французов, давая этим возможность русским войскам отступить и не оказаться в окружении. «Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись французы, – писал Толстой в романе «Война и мир», – …из всей этой массы огромных красавцев… юношей, офицеров и юнкеров…после атаки осталось только осьмнадцать человек» [37, с. 321].
Поэтому процент убитых офицеров по отношению к их общему количеству в русской армии всегда был в полтора – два раза выше аналогичного показателя у солдат [38, с. 507]. В русско-японской войне 1904–1905 гг. было убито или ранено около половины офицерского состава, в годы Первой мировой войны русская армия потеряла 120 тыс. офицеров. К 1917 году из рядов гвардии по причине ранений или смерти выбыло более 90 % офицеров, а в целом к этому году в русском офицерском корпусе осталось только 4 % кадровых офицеров довоенного времени [39, с. 165–166].
При этом часто после гибели главы семьи, их жены и дети оказывались в бедственном материальном положении. Конечно, эти ощущения были неведомы большинству их сверстников из штатской среды.