Это описание объясняет отмеченное Лермонтовым пристрастие героя его романа Печорина к горскому костюму, наиболее пригодному в горной местности. Взяв за образец кабардинцев, Печорин просто следовал общепринятому мнению. Представители этого народа, как отмечал полковник А. Л. Зиссерман, считались «в некотором роде кавказскими французами, именно они диктовали на Кавказе моду на платье, на вооружение, на седловку, на манеру джигитовки» [61, с. 382]. Это увлечение военной одеждой горских народностей было повальным и одежда горцев, – констатирует генерал Филипсон, – «была в большой моде у всех русских». Многие офицеры, особенно приезжие, часто одевали этот костюм. Кроме этого, «черкесское оружие носили всегда и все офицеры». Безусловно, это подражание обуславливалось еще и тем, что, по мнению многих офицеров, в частности фон Торнау, горцы были прекрасными кавалеристами. «Одежда черкеса, начиная от мохнатой бараньей шапки до ноговиц, равно как и вооружение, приспособлена как нельзя лучше к конной драке» [62]. Молодецким видом кабардинцев восхищается и лермонтовский «кавказец».

Из кавказских боевых отрядов особую опасность для русской армии представляли абреки – на Северном Кавказе и в Дагестане это были горцы, по каким-либо причинам скрывавшиеся от своего народа и вынужденные заниматься набегами. Абреком именовался «отчаянный горец, давший срочный обет или зарок не щадить головы своей и драться неистово; также беглец, приставший для грабежа к первой шайке» [63, с. 2]. Адыгейский писатель Ю. Кази-Бек (Ахметуков) объяснял: «Абреком назывался тот джигит, который дал клятву не сидеть дома и делать как можно больше вреда предмету своей мести» [64, с. 185]. Во время кавказской войны отряды абреков прорывались через границу к русских поселениям и, проявляя крайнюю жестокость, жгли дома, угоняли скот и лошадей, убивали любого встречного, захватывали детей и женщин. «Для десяти или двадцати абреков ничего не значило в долгую осеннюю ночь переправиться тайком через Кубань, проскакать за Ставрополь, напасть там на деревню или на проезжающих и, перед рассветом, вернуться с добычей за реку». Казаки, в свою очередь, одетые и вооруженные как горцы и хорошо знающие их тактику, столкнувшись с ними, истребляли их до последнего человека. В отрядах абреков были разные люди, но чаще всего такие набеги совершались ими с чисто корыстными целями. Так, в 1830-е гг. они часто нападали на кубанские станицы, поскольку «дали обет, пока живы, мстить русским», но за этим благовидным предлогом часто скрывался обыкновенный разбой [62].

Особую опасность для русского командования представляли также свои дезертиры и перебежчики. Вначале их было немного, так как перебежавших к ним солдат горцы превращали в рабов, а самых молодых и здоровых продавали в Турцию. В 1837 году Дж. А. Лонгворт доносил в Лондон, что у черкесских племен насчитывается несколько сотен рабов-поляков из дезертиров и средняя цена такого раба составляла 4 ливра за голову (примерно 25 рублей серебром, то есть в три-четыре раза дешевле средней цены на русского крепостного тех лет). Но уже в 1830-е гг. имам Шамиль постепенно начал отказываться от такой практики и стал охотно принимать перебежчиков в свои отряды. В 1844 году он писал: «Знайте, что те, которые перебежали к нам от русских, являются верными нам…. Явившись к правоверным, они стали также чистыми людьми».

Его новое отношение к дезертирам весьма обеспокоила русское командование. Именно поэтому в январе 1842 года начальник левого фланга Кавказской линии генерал-лейтенант М. М. Ольшевский, поляк по происхождению, докладывал начальству об изменении политики Шамиля и предупреждал, что последствия этого могут быть самыми неблагоприятными для кавказского корпуса. Он указывал, что ранее «дурное обращение чеченцев с нашими военными дезертирами удерживало многих неблагонадежных солдат и в особенности поляков от побегов, но если теперь они узнают, что Шамиль дает свободу дезертирам, то я боюсь, что побеги увеличатся» [65].

Такая политика Шамиля, скорее всего, диктовалась Турцией, генералиссимусом которой он стал, как об этом писали в западной прессе, по решению султана. Турция, в свою очередь, покровительствовала полякам, боровшимся с Россией – так во время Крымской войны они создавали на ее территории свои вооруженные формирования. Бывший министр иностранных дел Российской империи (1804–1806 гг.) при Александре I, а в период польского восстания 1830 года глава национального правительства – князь А. Чарторыйский считал необходимым «превращение Кавказа в плацдарм и поставщика людских сил для крупной военной экспедиции вглубь России…». В результате такого вторжения, по его мнению, должно образоваться независимое польское государство в границах 1772 года, в которое должны быть включены также и территории черноморских и донских казаков. На Кавказе, по его плану, предполагалось создать три государства: Грузию, Армению и Федерацию мусульманских народов под протекторатом Османской империи. И это были не просто фантазии – князь Чарторыйский в эмиграции поддерживал тесные отношения с руководителями и политическими деятелями многих европейских государств и его точка зрения часто находила поддержку в широких кругах антироссийски настроенной западной элиты и общества [66].

Поскольку на Кавказе было много ссыльных поляков, иногда занимавших высокие государственные должности, то их контакты с горцами представляли серьезную угрозу стабильности в этом регионе империи. Русский публицист конца XIX века В. Л. Величко характеризовал данную ситуацию следующим образом: «На Кавказ разновременно было вызвано или принято на службу довольно много поляков, не примирившихся с русской государственностью и не останавливавшихся перед самыми иезуитскими средствами, чтобы вредить русскому делу» [66].

На пике численности количество русских дезертиров в имамате Шамиля (под русскими имеются в виду представители всех народов Российской империи) доходило до четырех сотен – речь идет именно о перебежчиках и пленных, согласившихся воевать на стороне противника. Естественно, что их всех стремились повязать кровью, и когда Шамиль весной 1845 года приказал расстрелять картечью в ауле Дарго 37 пленных русских офицеров и солдат, то у орудий поставили именно дезертиров. Горцы называли их – «свои русские». Те же, кто был пленен в бою и не шел на сотрудничество с врагом, оставались на положении рабов или живого товара для выкупа и обмена [67].

Осложняло ситуацию в кавказском корпусе также и то обстоятельство, что в нем существовал острый антагонизм между кавказскими офицерами и офицерами, прикомандированными из других областей России и, особенно, из гвардейских полков. В упоминавшемся уже выше романе Е. Хамар-Дабанова «Проделки на Кавказе» один из таких «гастролеров» утешает другого, опасающегося, как бы им не уменьшили наград, к которым их представило благосклонное начальство: «Как это можно! Уменьшат награды лишь фронтовых офицеров. И в самом деле, на что им так много получать? Для них все хорошо».

Старый кавказец, как вспоминал генерал М. А. Ливенцов, рассказывая о предстоящей экспедиции, жаловался: «Скоро, вот, понаедут к нам целые легионы гвардионцев, человек шестьдесят прискачет, наверно… шестьдесят наград отнимутся у наших многотерпцев-строевиков для украшения этих «украсителей» модных салонов» [68, с. 698].

Из центральной России офицеры уезжали на Кавказ по разным мотивам: из-за стремления сделать карьеру, по причине служебных проблем, в конце концов, из-за несчастной любви и т. д. и т. п. Генерал-лейтенант Д. Г. Колокольцев, служивший на Кавказе с 1831 по 1846 гг., писал: «Странное дело, что такая за страна был тогда Кавказ! Всякий, кто только начинал ощущать невзгоду в жизни, спешил на Кавказ; тот, кто безнадежно влюбился, летел на Кавказ; тот, кто в Петербурге, бывало, наделает каких-либо глупостей, избирает местом жительства все тот же Кавказ» [18]. Попасть на Кавказ стремились многие гвардейские офицеры – служба там позволяла быстро сделать карьеру и многие даже не скрывали этого как, например, Мартынов – будущий убийца Лермонтова. Это обстоятельство подчеркивал в своих воспоминаниях полковник К. К. Бенкендорф: «Наградные дела породили на Кавказе тот особый сорт людей, которых честные люди окрестили прозвищем «штабных крыс»».

Кроме добровольно прикомандированных гвардейских и армейских офицеров на Кавказе было много военных, переведенных или разжалованных за различные нарушения или «шалости». Для того чтобы вернуть чины (многие были разжалованы в рядовые до выслуги), им нужно было отличиться в бою, и это тоже подталкивало армию на активные боевые действия.

С 1829 года в Отдельный кавказский корпус стали прибывать в качестве рядовых солдат декабристы из Сибири: с 1829 по 1840 гг. было переведено 20 человек. Последним из декабристов в 1848 году в Кубанский егерский полк прибыл солдатом 46-летний А. Н. Сутгоф – бывший поручик лейб-гвардии Гренадерского полка. В целом в рядах этого корпуса числилось около 100 разжалованных офицеров-декабристов, при этом пятая часть из них (21 чел.) не дожила до выхода в отставку, погибнув в сражениях и в дальних экспедициях.

Не лучше была судьба и обычных кавказских офицеров. Дружеские и общественные связи, которые установились на Кавказе, трудность и дороговизна сообщений с Россией, часто лишали кавказского офицера даже гипотетической возможности посещать те места, где он родился и где жили его родные. Хроническое безденежье, тяжелые условия службы приводили к тому, что они чаще всего оставались до конца своих дней холостяками. Эту особенность быта кавказских офицеров отметил Лермонтов в очерке «Кавказец»: «Он женится редко, а если судьба и обременит его супругой, то он старается перейти в гарнизон и кончает дни свои в какой-нибудь крепости, где жена предохраняет его от гибельной для русского человека привычки», то есть от пьянства. Таким образом, на холостяцкую жизнь обычных офицеров обрекали неустроенность кавказской жизни и плохая материальная обеспеченность. Декабрист Н. И. Лорер вспоминал «грустную, но обыкновенную у нас на Руси повесть» о семейном старике офицере, дошедшем до «вопиющей нищеты». Известный кавказский офицер Н. П. Колюбакин писал своему боевому товарищу И. Ф. Хлопову о том, как офицерам, для того чтобы содержать свои многодетные семьи, приходилось прибегать к незаконным поборам и взяткам. При этом превращение отдельных полков кавказского корпуса в своеобразные «племена», часто приводило к тому, что у горцев перенимались и самые отрицательные обычаи. Особенно это относилось к казакам, – склонность к грабежам и насилиям у которых была нередким явлением. Русское командование по вполне понятной причине закрывало на это глаза, воспринимая их поведение как некую «экзотическую особенность» с лихвой искупавшуюся высокими боевыми качествами этих лихих кавалеристов.

Эти противоречия внутри действующей армии приводили к тому, что стратегия покорения или умиротворения Кавказа в Российской империи колебалась между двумя крайностями. Одно направление этой стратегии, которого придерживалась достаточно влиятельная часть российского правящего класса, предполагало возможным ведение войны на полное уничтожение восставших народностей, подобно тому, как это делали европейские государства на колонизируемых территориях.

Наиболее яркую иллюстрацию такого подхода оставил в своей поэме «Герзель-аул» убийца Лермонтова Мартынов:

Удивительно, что эти сцены и эти бездарные строки некоторые наши современники пытаются объявить вполне «созвучными солдатскому фольклору» [69].

Да, кавказская война порождала жестокости с обеих сторон, но воспевать их это уж слишком – в русской армии никогда таких традиций не было. Более того – за них сурово наказывали. Впрочем, очень часто российская власть поступала по отношению к своим солдатам и офицерам гораздо хуже, чем к противнику В «Записках из мертвого дома» Достоевским упоминается бывший офицер, которого приговорили к смертной казни, замененной потом длительным заключением, за то, что он расстрелял одного из горских князей, который сжег русскую крепость. При всем желании таких примеров в колониальных войнах европейских государств найти невозможно.

Рубо Ф. Штурм аула Гимры в 1832 году. 1891 год.

Иногда на Кавказской войне происходили и просто вопиющие случаи. Так в 1855 году двумя казаками станицы Урупской была продана горцам казачка этой станицы Марья Зеленская. Женщина пробыла в плену 12 лет и только после окончания боевых действий на Северном Кавказе смогла вернуться в родную станицу. Как оказалось, ее продал свекор по уговору с другими казаками, поскольку, как она заявила потом по возращению из плена, он «подбивался ко мне, чтобы я с ним жила, на что я не согласилась» [70].

Рубо Ф. Казаки у горной речки. 1898 год.